Оглянись. Жизнь как роман

Глотов Владимир

— Рейку мастер не велел на стены брать. Приказал — тес. Ух, тяжелый! Набух весь! — пояснил Степан свою усталость.

Я кивнул в знак понимания. Бригада лепила себе рабочую бытовку, без нее неуютно среди тайги.

Самокрутка в руке Степана задрожала, пуская дымок, выскользнула из пальцев и стукнулась об пол неожиданно звучно. Старик заснул.

На лбу у Степана морщина вроде большой морской птицы, раскинувшей крылья. Усы цвета мокрой осины не могут скрыть дурашливой улыбки. А глаза голубые, почти белесые, и в них постоянное удивление. Телогрейка висит

на гвозде, на ней, как раз под сердцем, видна заплата, плохо подобранная по цвету, как специальная мета. В этой телогрейке он ходит весь год. И в тайгу бегает с топором за поясом. И в бригаде в ней работает.

По полу зашаркала веником Степанова дочка Ларка, позднее дитя. Ее подросшие сестры разъехались.

А мать по имени Зинаида топчется на кухне за занавеской. По звуку определила, как метет Ларка, качественно ли.

— Чище мети! А то жених корявый попадет.

Ларка пискнула в ответ, прикрыв рукой рот.

Степан открыл один глаз.

— Почему молока нет в деревне? — спросил я.

— Я так думаю, что быка не было, — отозвался Степан.

— А как же у тебя корова в загуле?

— Мы водили.

— Да-а… Жаль, что молока нет. Сейчас бы хорошо молочка! — это Пойкин вдруг проснулся, услышал во сне разговор.

— Ты получил, батька, премию? — поинтересовался я.

— Не-а. Бригадир издержал. В получку обещал отдать.

— Вот Камбала, сволочь. Я ему скажу.

— Да ладно, отдаст.

Зинаида собрала обед. Пойкин вовремя проснулся, обед он никогда не просыпает. Тем более что обед — одновременно и ужин.

Я выхлебал пустые щи. Запасы привезенного мяса кончились. А в семье Степана его и не было вовсе. Выпили чаю, отодвинули еще теплые алюминиевые кружки.

Степан произнес свою традиционную, как молитва, фразу:

— Уложил крест-накрест и стоймя. И всяко! Дешево работать, солоней поесть…

Вечером, как всегда, разговор пошел о завтрашнем дне.

Завтра должен приехать Бенюх, привезти в деревянном ящике хлеб. С хлебом в Абашевке туго, выдают на душу по буханке и отмечают в школьной тетрадке химическим карандашом. Приезд бригады немного облегчил ситуацию. Во всяком случае Степан, зачисленный на работу, всегда с хлебом.

— Поди привезет хлеб-то? — спросил Степан. Постепенно разговор приобретает отвлеченный характер: о том о сем. О будущей рыбалке, об охоте.

— Вот щуки были-то! — начал батька и показал размер. — На прутья навздеваешь, прутья не терпят. А теперь переглушили всю рыбу. По Томи лодки поднимаются с городу. Раз я на берегу у кривуна рыбачил…

— У какого кривуна? — спросил я.

— Поворот такой крутой. «Кривун» мы говорим. Смотрю, лодка вверх прошла. Слышу погодя — бух! Глушат. Я тальником туда. А они уж рыбу тащат. Река от рыбы бела. Хотел вернуться за ружьем. Долго. Не поспею. Выхожу на берег так. Машу им: «А ну-ка давай сюда!» Ку-ды там! Рыбу побросали, мотор завели — и деру. Двое их было. Одна, между прочим, женщина. За рыбу тогда десять лет давали.

— Признайся, рыбу-то ты оглушенную собрал?

— Не-е. Она какая, может, и отойдет. Но раз

и я грех на душу взял, начальник приказал. Я тогда в леспромхозе работал. Нам есть нечего было, а народу богато. С полсвечки забросили — и то порядочно взяли, с ведерный чугун. А сколько понизу погибло, не всплыло. А сколько рекой унесло!

Близость лета тревожила Степана. Он вчера видел рябчика.

— Далеко видел-то?

— Вплоть.

— Хочется в тайгу-то?

— О-о!.. Соболь уже залаял. Надоело.

«Соболь» — это лайка, привязанная во дворе.

— Ему надоело!.. — это Зинаида услышала наш разговор и вступила: — Ты бы лучше корове сена достал. Вот-вот отелится. Сам у семи чертей покос-то возьмет, а я — коси!

— Ох, много ты накосила сегодня! — огрызнулся Степан.

— У Агнюшки сено вон-ка у порога брошено, ноги вытирать, а у нас корове есть нечего. Хозяин! — не унималась Зинаида. Она вышла из-за занавески, встала в проеме кухни, решила донять батьку всерьез.

Спор у них, понял я, вечный, из вечера в вечер. Соседка Агнюшка — как заноза или соринка в глазу, мешает жить спокойно Зинаиде. Ладная баба. Сена у нее, и правда, навалом. И навоза куч сто завезла, раскидали прямо по снегу. Держит в избе механизаторов, зная выгоду. Они ей и дров привезли, и навоз, и сено. Ей плевать, что они грязные, зато удобно. Да еще с Санькой, с бригадным «блатным», как его называли, у нее амуры. Что же? Свободная женщина! И он командировочный, а значит, временно неженатый.

Степан — полная противоположность. И от нас с Пойкиным его Зинаиде никакой выгоды. Ни дров, ни навоза. Но Степану нравится со мной разговаривать, а Зинаида кипятится. И жалуется мне:

— Курит… Да сидит! Теперь радиво в доме завел. День и ночь будем сидеть с радивом. Ему ли сидеть? — обратилась Зинаида ко мне за поддержкой, видя, что Пойкин уже заснул. — А скажешь, окрысится.

— Да ну ее к чертовой матери! — буркнул Степан. — До пенсии, а там в тайгу. Хватит! За жизнь наработался.

Кого он имел в виду, я не понял. Кого посылал к черту? Корову, у которой нет сена? Агнюшку, ненавистного конкурента?

Странно… У Степана и корова, и гуси за стеной шебаршат, спать мешают. И овца вчера окотилась, и пасека кое-какая, и руки умелые — а богатства не нажил. Изба покрыта дранкой, сам ходит в чем попало. Ничего-то у него нет. Голь! Даже ружья приличного. Пули на сковородке катает.

Степан лишен чего-то, что есть у Агнюшки, размышлял я. Может, предприимчивости? Или еще чего-то такого, какого-то особого гена?

Вчера Камбала надул его, а ему хоть бы хны. И все, что делает по дому, делает нехотя. Зинаида попросила соорудить ящик под навоз, высаживать рассаду. Наконец, сделал и сказал: «Вот тебе гроб», — это он так пошутил.

Разве что пасека его привлекает. И конечно — тайга! Охота.

Однако холодно в чужом бревенчатом доме. Зинаида экономит дрова. Степан забрался на кровать, застонали старые пружины.

«Пора и мне, — подумал я, — придется ложиться в свитере. Пойкин давно уже дрыхнет. Как всегда, в пиджаке».