Оглянись. Жизнь как роман
Шрифт:
— Отпустил?
— Так живую до половины и ободрал, пока сдохла. Обдирает, а сам матерится: «Нэ дам, моя лыса!»
— Так и не дал?
— Не дал. Ему за лису пороху отвесили, дроби. Одной муки только двадцать пять кило дали. В те-то времена, в войну…
— Признайся, Степан, а тот, второй мужик, не ты ли это был?
— Нет… Я был на фронте.
Разговор перешел на темы войны. Я помнил военное время плохо, был ребенком. Да лучше бы его и не вспоминать.
— Однажды пошли мы трое в разведку, — рассказывал Степан, покуривая. — Идем лесом, слышим: кричит женщина, просит помочь. Стали стороной подкрадываться. Видим, трое
Я слушал Степана. Картина — пострашнее ободранной лисы.
Сколько лет было тогда Степану? Лет тридцать пять или сорок… Опытный таежник, подходящий человек для разведки. Однако и такому изменила удача, попал в плен и остаток войны провел в лагере. Освободили его американцы.
— А почему ты, Степан, вернулся? Ведь многие тогда уехали с американцами. И ты мог бы?
— Мог… Но, вообще-то, не мог. Мы быка купили. А куда с быком на самолет!
— Каким быком? Откуда в лагере для военнопленных бык?
— У немцев купили. Ходили за ним в их деревню. Я, правда, не ходил, пятнадцатый день не вставал, лежал в лагере. Ребята ходили, через старосту договорились с хозяином. Тот сперва не хотел продавать, а староста ему говорит: «Бери марки, пока дают. А то и так быка заберут. Их победа». Но мы по-честному, купили. За сколько сказал… А бык ха-ароший был! Зда-аровый! Сытый. Наш, наверное, угнанный. У немцев больше рябые, а этот красного цвета… Куда же мы в Америку с быком? Мы его на мясо. Подхарчились — да домой.
— Как тебе американцы?
— Ничего… Не пойму только, почему они такой белый хлеб едят. Страсть белый! И нет у них этого порядку: офицеры отдельно, солдаты отдельно. Все вместе садуть за стол и давай!
— Так у них демократия!
— А у нас чево?
— У нас? У нас — сам знаешь.
— Да-а, — протянул Степан. — Глаза людям глиной-то не замажешь… Однако пора нам, Андрей, в обратный путь. Солнце поднимается.
Когда подходили к дому, услышали звук работающего дизеля и вскоре увидели трактор, он тащил сено Агнюшке во двор.
В кабине сидели двое: бульдозерист Сашка-блатной и молчаливый моторист.
Вчера по случаю отсутствия Бенюха засиделись в будке, только что отстроенной, раздавили две бутылки. Где достали? Я решил: у той же Агнюшки. Сидели в полутьме, травили баланду. Степан ушел домой, а я задержался, слушал, как Блатной рассказывал о своем очередном приключении. Врал, конечно, но складно.
— Сперва мы с ней поболтали, — докладывал Сашка. — Я говорю: «Что-то я вас тут не видел…» А сам молчу, что мы две недели назад приехали. Потом говорю: «Что-то я замерз. Полезли в кабину погреемся». Она мнется, а я тащу. Она говорит: «Там грязно». А я говорю: «Чисто». Мне бы ее только в бульдозер затащить, там я ее прижму — куда денется?
— Ну-у? — не выдержал нетерпеливый хохол Гордиенко, сам большой специалист в таких делах.
— Посадил в кабину, как положено.
— И что? Что ты тянешь-то?
— Я не тяну, я рассказываю… Сидим, трепемся. Она мне про школу рассказывает.
— Ну, а дальше? — Гордиенко ерзал, сидя у стены по-турецки.
— Дальше все по уму было… Потом она заспешила. Я ей говорю: «Хочешь, провожу?» Она отвечает: «Меня мать убьет!» Ну тогда, говорю, давай беги!
Сашка потянулся, как сытый, довольный жизнью кот, развел руки в стороны, дернул ими, пощупал для чего-то свой живот, потом шею и щеки. Сказал:
— Похудел я тут. Я из лагеря во с какой будкой приехал. Что шея была, что брюхо! За семь лет собачек съел — тыщи! Бригадир мне говорит: «Саня, давай! Только по-шустрому». А сам конвой и охрану на вышках предупредит. Я с собою, как на работу идем, брал грабли. К забору подбежишь, доску ногой выбьешь и ставишь петлю. А след на запретной вспаханной полосе за собой граблями заметаешь. Рядом деревня, собаки, когда мы уходим, по зоне шнырят, в дырки в заборе пролазят. Обратно идем, обязательно собачка есть. Какая еще трепыхается, какая уже задавилась. Тут их — раз! И через забор. А там уже братва ждет, костры жжет. Сразу их в котел.
Я в ужасе спросил:
— И ели?
— Ой, Андрюша! Шибче баранины. Ножку ухватишь — эх! Жирная. Вот у меня морда была, — показал Блатной. — Куды там сейчас… Баб там нет, питание регулярное. Но главное — собачки. Мы даже у начальника лагеря бобика съели. Маленький такой, но жирный был, гад. Начальник лагеря бегал, искал — кто? Кричал: «Узнаю, враз решу!» А что? Запросто! Списали бы потом. Но мы — все по уму, не подкопаешься.
Сашка опять потянулся и вдруг пропел частушку:
— У меня милашка есть, Звать ее Марфеничка. Она девка ничего — Дурочка маленечко!Гордиенко вскочил, топнул ногой и подхватил:
— У меня милашка — Машка, Машка из Америки. Если Машка мне изменит, Удавлю на венике!Развеселились. Сашка-блатной и Гордиенко пошли кругом по будке, притоптывая каблуками по свежеструганному полу так, что брызги вылетали из промокших досок. Все повскакали, хохоча. Расступились, прижались к стенам.
Ничего им особенного не надо, удивлялся я, дай только поорать.
Заведенные рассказами на любовную тему, частушки выбирали соответствующие.
— Дуру я свою косую На портянке нарисую. Когда буду обувать, Ее буду вспоминать.Это орал приблатненный Сашка, ударяя об пол валенком в резиновой литой галоше.
Ему отвечал хохол, постукивая франтоватым яловым сапогом:
— Я не буду ей платить Три рубля с полтиной. Она знала, где гуляла, В саду под малиной.И чтобы совсем забить конкурента, не дать ему высказаться, сапог Гордиенко застучал интенсивнее, а сам он заорал так, что пара сосулек упала с крыши: