Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Сенкевич Генрик

Голос пана Заглобы звучал с несвойственной ему торжественностью. Богун побледнел.

— Чего же вы от меня хотите? — спросил он.

— Укажите нам место ее заточения, чтобы мы в случае вашей смерти смогли ее найти и возвратить жениху. Бог за это смилуется над вашей душой.

Атаман опустил голову на руки и глубоко задумался.

Три товарища внимательно следили за его подвижным лицом, которое вдруг открыло такую бездну горестной печали и муки, — можно было подумать, что оно никогда не искажалось ни гневом, ни бешенством, как будто

человек этот был создан только для одной любви и страдания. Молчание длилось долго, наконец, Заглоба заговорил дрогнувшим голосом:

— Если вы обесчестили ее, да накажет вас Бог, а она пусть найдет хоть в монастыре убежище…

Богун поднял свои влажные, грустные глаза.

— Если я ее обесчестил? Я не знаю, как любите вы, паны шляхта и рыцари, но я, казак, я пас ее в Баре, хранил ее как зеницу ока, пальцем до нее не дотронулся, падал перед ней на колени, как перед образом. Она приказала мне уйти, я ушел и не видел ее более.

— Бог зачтет вам это на страшном суде! — сказал, вздохнув полной грудью, Заглоба. — Но в безопасности ли она находится? Там Кривонос и татары!

— Кривонос стоит под Каменцем а меня послал к Хмельницкому спросить, идти ли ему на Кудак, и теперь, должно быть, уже пошел. А там, где живет она, нет ни казаков, ни ляхов, ни татар; она в безопасности.

— Так где же она?

— Слушайте, паны шляхтичи! Пусть будет по-вашему, я скажу вам, где она, и прикажу ее вернуть, но за это вы обяжетесь рыцарским словом, что в случае моей победы вы больше не будете ее разыскивать. Вы дадите слово за себя и за пана Скшетуского, а я тогда скажу.

Друзья переглянулись между собою.

— Мы не можем этого сделать! — сказал пан Заглоба.

— Конечно, не можем! — воскликнули вместе Кушель и Володыевский.

— Да? — спросил Богун, и брови его нахмурились, а глаза засветились недобро. — Почему же вы, паны ляхи, не можете этого сделать?

— Пана Скшетуского здесь нет, и, кроме того, знайте, ни один из нас не перестанет искать ее, хоть спрячьте ее под землю.

— Так вы бы так и торговались со мной: ты, казак, отдай душу, а мы тебя за это саблей! Ну нет, не дождетесь! А может, подумали, что моя казацкая сабля не из стали? Что надо мной уже, как над падалью, вороны каркают? Почему мне погибать, а не вам? Вам нужна моя кровь, а мне ваша! Посмотрим, чья прольется.

— Так вы не скажете?

— Как не сказать! На погибель вам всем!

— На погибель тебе! Ты стоишь того, чтобы тебя разрубили саблей на куски.

— Попробуйте, — сказал атаман и встал с места.

Кушель и Володыевский тоже вскочили на ноги. Враги обменивались грозными взглядами, и дело дошло бы до боя, если б не Заглоба, который в это время выглянул в окно и заявил, что Харламп и его свидетели приехали.

Действительно, минуту спустя в комнату вошел ротмистр в сопровождении двух товарищей, панов Селицких. После обычных приветствий Заглоба отвел их в сторону и начал объяснять им суть дела.

Он говорил так красноречиво, что вскоре убедил

их, в особенности уверением, что пан Володыевский просит только небольшой отсрочки и после поединка с казаком готов драться с Харлампом. Литвин позволил себя уговорить и согласился отложить поединок.

Богун тем временем отправился к своим и возвратился с есаулом Ильяшенко, которому заявил, что вызвал сам на поединок двух шляхтичей, и потом повторил то же самое в присутствии пана Харлампа и Селицких.

— Мы, в свою очередь, ручаемся, — сказал Володыевский, — что если вы выйдете победителем из поединка со мной, то лишь от вашей воли будет зависеть, драться ли вам с паном Заглобой, или нет. Во всяком случае, вас никто другой вызывать не будет, никто не нападет на вас. В этом мы даем вам слово, и я прошу сделать то же и вновь прибывших панов.

— Клянемся, — торжественно произнес Харламп. Богун отдал Ильяшенке письмо к королевичу и сказал:

— Ты отдашь это письмо королевичу и, если я погибну, скажешь ему и Хмельницкому, что то была моя воля и измены здесь никакой не было.

Заглоба, не упускавший ничего из вида, заметил, что на угрюмом лице Ильяшенки не выразилось ни тени беспокойства, значит, он твердо был уверен в своем атамане.

После этого Богун надменно обратился к шляхте:

— Ну, кому смерть, кому жизнь, — сказал он. — Теперь мы можем идти.

— Пора, пора! — согласились присутствующие и потянулись за своими саблями.

Все вышли из корчмы и направились к речке, бежавшей среди густых зарослей. Стоял бледный осенний день, полный грустного очарованья. Солнце кротким, ласковым светом озаряло обнаженные ветви деревьев и желтые песчаные отмели вдоль правого берега реки. Противники и их товарищи и шли именно к этим отмелям.

— Там, — указал пальцем Заглоба. Все единодушно согласились.

Заглоба начинал все сильнее тревожиться, наконец, он будто невзначай приблизился к Володыевскому.

— Пан Михал, — шепнул он.

— Что?

— Ради Бога, пан Михал, старайтесь! Теперь в ваших руках судьба Скшетуского, свобода княжны, ваша собственная жизнь… и моя. Потому что, если, сохрани Бог, вас постигнет несчастье, что я буду делать с этим разбойником?

— Зачем же вы вызывали его?

— Да сорвалось. Я понадеялся на вас, пан Михал. Я человек старый и к тому же страдающий одышкой, быстро утомляюсь, а эта бестия может прыгать, сколько душе угодно. С ним шутки плохи.

— Постараюсь.

— Помоги вам Господь, не теряйте только присутствия духа.

— Хорошо, хорошо.

В это время к ним подошел один из панов Селицких.

— Что это за птица, ваш казак? — шепотом спросил он. — Обращается с нами не только как равный с равными, а даже свысока. Право! Должно быть, его мать когда-нибудь загляделась на шляхтича.

— Э! — возразил Заглоба. — Скорее какой-нибудь шляхтич загляделся на его мать.

— И мне так кажется, — сказал Володыевский.

— Стой! — вдруг крикнул Богун.