Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Шрифт:
Ехали медленно, почти шагом. Впереди, на расстоянии нескольких шагов от прочих, два всадника о чем-то разговаривали между собой и только изредка покрикивали на своих товарищей:
— Эй, потише! Потише!
Тогда отряд еще более замедлял шаг.
Наконец, из тени высокого холма он выехал на пространство, залитое светом месяца, и только теперь можно было увидеть причину, почему он шел с такой осторожностью: посередине, меж двух лошадей, были привязаны носилки, а на носилках кто-то лежал.
Серебристые
За носилками ехало чуть более десятка вооруженных людей, по всем приметам, казаков. За исключением двоих, ехавших впереди, все остальные тревожно оглядывались по сторонам.
Но вокруг царило величайшее спокойствие.
Тишину прерывал только стук конских копыт да возгласы одного из передних всадников, который время от времени повторял:
— Тише! Осторожней!
Наконец, он обратился к своему товарищу:
— Горпина, далеко еще?
Спутник, которого звали Горпиной и который на самом деле был переодетой по-казацки женщиной огромного роста, взглянул на небо и ответил:
— Недалеко. К полуночи будем. Проедем Вражье урочище, пройдем Татарский лес, а там уже рядом и Чертов яр. Ой! Нехорошо было бы проезжать там после полуночи, прежде чем петух пропоет. Мне можно, а вам плохо было бы, плохо!
Первый всадник пожал плечами.
— Я знаю, — сказал он, — что тебе черт приходится братом, да ведь и против черта средство есть.
— Черт не черт, а средства такого нету, — ответила Горпина. — Ищи по всему свету потаища для своей княжны, лучшего не найдешь. И близко туда никто после полуночи не подойдет… разве со мной… а в яру еще никогда ноги человеческой не бывало. Кто хочет ворожить, тот ждет у яра, пока я не выйду. Ты не бойся. Туда не придут ни ляхи, ни татары, никто. Чертов яр страшный, сам увидишь.
— Пусть себе будет страшный, а я говорю тебе, что я приду туда, когда захочу.
— Только днем.
— Когда захочу. А если черт станет поперек дороги, я его схвачу за рога.
— Ой, Богун! Богун!
— Ой, Донцовна, Донцовна! Ты обо мне не тревожься. Возьмет ли меня черт, не возьмет ли, не твое дело, а я тебе вот что скажу: управляйся ты со своими чертями как хочешь, только бы княжна была спокойна; если что с ней случится, так из моих рук тебя ни черти, ни упыри не вырвут.
— Уж меня раз топили, когда мы с братом на Дону жили, другой раз в Ямполе палач обрил мне голову, и все ничего. А тут другое дело. Я по дружбе буду стеречь ее, чтоб духи даже волоса ее не тронули, а людей бояться нечего. Она уж отсюда не вырвется.
— Ах ты, сова! Если так, зачем же ты пророчишь мне беду, зачем кричала над ухом: "Лях возле нее! Лях возле нее!"?
— Это не я говорила, это духи. Теперь, может быть, все переменилось. Завтра я поворожу тебе на мельничном колесе. В воде все хорошо видно,
Разговор прекратился, только конские копыта стучали по каменьям да со стороны реки доносились звуки, похожие на стрекот кузнечиков.
Богун не обращал ни малейшего внимания на эти звуки, довольно необычные в эту пору. Он поднял глаза к месяцу и глубоко задумался.
— Горпина! — сказал он после молчания.
— Чего тебе?
— Ты колдунья, ты должна знать: правда ли, есть такая трава, что как ее кто напьется, то должен полюбить? Любисток, что ли?
— Любисток Но твоему горю и любисток не поможет. Если б княжна никого не любила, тогда ей только бы дать напиться, а если любит, то знаешь, что будет?
— Что?
— То еще больше полюбит другого.
— Пропадай же ты со своим любистоком! Ты можешь только злое предсказывать, а дельного совета дать не можешь.
— Так слушай: я знаю иное зелье; в земле оно растет. Кто его напьется, два дня и две ночи лежит, как колода, света не видит. Так я ей этого зелья дам, а потом…
Казак вздрогнул в седле и впился своими блестящими глазами в лицо колдуньи.
— Что ты каркаешь?
— И готово! — крикнула Горпина и разразилась громким смехом, более похожим на лошадиное ржание.
Хохот зловещим эхом отозвался в отрогах оврага.
— Ведьма! — проговорил казак.
Глаза его мало-помалу меркли, он впал в задумчивость, а потом заговорил словно бы сам с собою:
— Нет-нет! Когда мы брали Бар, я первый ворвался в монастырь, чтоб охранять ее от пьяного сброда и размозжить голову всякому, кто до нее дотронется, а она полоснула себя ножом и теперь лежит без чувств. Прикоснешься к ней — она снова за нож или в реку бросится, не углядеть мне за ней, горемыке!
— Ты в душе лях, а не казак, потому что не хочешь по-казацки приневолить девушку!
— Если б я был лях! — закричал Богун. — О, если б я был лях!
И он схватился обеими руками за разгоряченную голову.
— Ну, теперь-то она посмирней сделается, — буркнула Горпина.
— Эх, если бы так! Пусть меня первая пуля не минет, пусть я на колу покончу свою собачью жизнь… Одна она мне нужна на свете, а я ей не люб!
— Дурак! — гневно воскликнула Горпина. — Она в твоих руках!
— Зажми свою пасть! — окончательно рассвирепел Богун. — А как она зарежется, тогда что? Тебя разорву, себя разорву, голову разобью о камень, людей буду грызть, как собака. Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, убежал бы с ней за Егорлык, туда, от своих, чтобы только при ней быть, за нее умереть… вот что! А она ножом себя пырнула, и из-за кого? Из-за меня! Ножом себя пырнула! Слышишь?