Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Шрифт:
— Ничего с ней не будет. Не умрет.
— Если бы она умерла, я бы тебя прибил гвоздями к дереву.
— Власти у тебя над ней нет.
— Нет, нет. Я бы желал, чтоб она меня ножом пырнула, пусть бы и убила, все лучше было бы.
— Глупая полька! Я бы по доброй воле полюбила тебя. Где лучше найдешь?
— Помоги ты мне, а я тебе отсыплю горшок дукатов, а другой горшок жемчугу. В Баре мы богатую взяли добычу да и раньше тоже.
— Ты богат, как князь Еремия, и такой же славный. Тебя, говорят, сам Кривонос боится.
Казак махнул рукой.
— Что мне из того, коли сердце болит…
Молчание воцарилось снова. Берег реки становился все более
— Вражье урочище близко. Нужно ехать вместе.
— Зачем?
— Здесь нехорошо.
Они придержали коней и дождались, пока подъехал весь отряд. Богун приподнялся в стременах и заглянул в носилки.
— Спит? — спросил он.
— Спит, — ответил старый казак, — сладко, как младенец.
— Я дала ей сонного зелья, — объяснила колдунья.
— Тише, осторожней, — проговорил Богун, не спуская глаз со спящей, — не разбудите ее. Месяц прямо в личико ей смотрит… радость моя!
— Тихо светит, не разбудит, — прошептал один из казаков.
Отряд пошел дальше… Вот и Вражье урочище. Это был холм у самой реки, невысокий и скругленный, словно опрокинутый щит. Месяц заливал его своим светом и озарял камни, разбросанные тут и там по его склонам. Камни лежали и по одному, а кое-где в грудах, точно остатки каких-то построек, разрушенных замков и церквей. Местами из земли торчали каменные плиты, точно надгробные памятники, да и вообще весь пригорок походил на кладбище. Может быть, давно, во времена Ягелло, и здесь кипела жизнь; теперь же и холм и вся окрестность, вплоть до Рашкова, представлялись глухой пустыней, где жил только дикий зверь, а по ночам нечистая сила водила свои хороводы.
Только отряд поднялся до половины склона, легкий ветерок, дувший до сего времени, сразу перешел в настоящий шквал, завывавший так зловеще и уныло, что казакам показалось, не выходят ли стоны из глубин этих могил, не слышится ли оттуда хохот, плач и жалобные детские голоса? Весь холм оживился, наполнился жуткими звуками; из-за камней, казалось, выглядывали темные, высокие фигуры; уродливые тени тихо ползли от одной плиты к другой. Вдали, во мраке, сверкали огоньки, похожие на волчьи глаза, и, наконец, с другой стороны холма послышался низкий, утробный вой, подхваченный сразу десятками других.
— Волки? — шепнул молодой казак, обращаясь к старому есаулу.
— Нет, упыри, — еще тише отвечал есаул.
Лошади начали прядать ушами и храпеть. Впереди Горпина вполголоса шептала какие-то непонятные слова, словно молилась дьяволу. Только на другой стороне холма она обернулась и сказала:
— Ну, теперь кончено. Теперь пойдет уже хорошо. Я их еле сдержала, очень голодны.
Казаки облегченно вздохнули. Богун с Горпиной снова поехали впереди, а их охрана, которая доселе сдерживала дыхание, начала перешептываться между собой. Каждый вспоминал о своих встречах с духами или упырями.
— Если бы не Горпина, мы бы не прошли, — сказал один.
— Знает свое дело, ведьма.
— А наш атаман и черта не боится. Он ничего и не слышал, только на свою княжну смотрел.
— Если бы с ним случилось то, что со мною, то он бы так не храбрился, — заметил старый есаул.
— А что с тобой случилось, Овсивой?
— Ехал я раз из Рейментаровки в Гуляйполе, ночью, мимо кладбища. Вдруг что-то сзади с могилы прыг на седло. Обернулся — младенец, синий весь, бледный!.. Видно, его татары вместе с матерью взяли в плен, а он там и умер некрещеный. Глаза у него горят, как свечки, и все он плачет, все плачет. Прыгнул
— Так в Валахии столько упырей?
— Всякий валах после смерти делается упырем. А валашские хуже всех. Там их называют бруколаки.
— А кто сильней: дидко [68] или упырь?
— Дидко сильней, а упырь лютее. Дидко, если сумеешь его заговорить, так он тебе служить будет, а упырь ни на что не годится, только кровь высасывает. А все-таки дидко над ними всегда атаман.
— А Горпина и дидку приказывает. Ну, если бы она не имела над ним власти, наш атаман не отдал бы ей своей невесты, потому что бруколаки больше всего любят девичью кровь.
68
Черт (примеч. перев.).
— А мне ее жаль, — сказал молодой казак. — Как мы ее в носилки клали, то она сложила свои белые руки и так просила, так просила: убей, говорит, не губи несчастную.
В это время к ним подъехала Горпина.
— Эй, молодцы! — крикнула она. — Вот и Татарская лощина, но вы не бойтесь, тут только одна ночь в году страшна, а Чертов яр и мой хутор уже недалеко.
Действительно, вскоре послышался собачий лай. Отряд вошел в овраг, идущий в сторону от реки, и такой узкий, что четверым всадникам едва можно было проехать. Но постепенно отвесные стены оврага все расступались и образовывали довольно обширную площадку, слегка пологую и замкнутую с боков скалами. Кое-где виднелись высокие деревья. Ветра здесь не было. От деревьев падали длинные черные тени, а на озаряемых луной участках ярко светились какие-то белые, круглые и продолговатые предметы, в которых казаки с ужасом распознали человеческие черепа и кости. Немного погодя вдали, между деревьями, блеснул огонек, а потом прибежали два пса, страшные, огромные, с горящими глазами, с оскаленными зубами. Узнав голос Горпины, они успокоились и начали бегать вокруг всадников.
— Это не собаки, — проворчал старый Овсивой голосом, в котором звучало глубокое убеждение.
Но вот из-за деревьев показалась хата, за ней конюшня, а дальше, на взгорье, еще какая-то темная постройка. На вид хата была добротна; окна ее светились.
— Вот и моя усадьба, — сказала Горпина Богуну, — а там мельница. Она мелет только наше зерно, а я ворожу на воде, что сбегает по колесу. Поворожу и тебе. Княжна будет жить в светлице, а если ты думаешь стены убрать, ее придется на время перенести на другую половину. Стойте и слезайте с коней!
Отряд остановился. Горпина возвысила голос:
— Черемис! Эй, Черемис!
Из хаты вышел какой-то человек с пучком зажженной лучины и молчаливо начал разглядывать приехавших.
Это был старый, отвратительно безобразный человечек низенького роста, почти карлик, с плоским квадратным лицом и косыми глазами.
— Ты что за черт? — спросил его Богун.
— Не спрашивай его; у него язык отрезан, — сказала Горпина.
— Подойди-ка сюда поближе.
— Послушай, Богун, — продолжала колдунья, — а может быть, княжну лучше на мельницу отнести? Здесь будут убирать светлицу, гвозди вбивать, как бы она не проснулась.