Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Сенкевич Генрик

— Не знаю. Будет большая битва, какой еще не бывало. Или нам смерть, или ляхам. Если нас побьют, то я схоронюсь здесь; мы побьем — заеду за моей кукушечкой и вместе с ней направимся в Киев.

— А если тебя убьют?

— Один раз живем.

— А с девушкой что я тогда буду делать? Зарезать ее, что ли?

— Тронь ты ее только пальцем, и я тебя велю посадить на кол.

Атаман угрюмо задумался.

— Если я погибну, скажи ей, чтоб она меня простила.

— Эх, глупая она, что не любит за такую любовь. Если б мне такой, я бы не ломалась так!

Горпина два раза пихнула Богуна кулаком в бок и ощерилась.

— Убирайся к черту! — крикнул казак.

— Ну-ну! Я знаю, что ты не для меня.

Богун

засмотрелся на водяную пену, точно сам хотел ворожить для себя.

— Горпина!

— Что?

— Если я пойду, будет она тужить обо мне?

— Коли ты не хочешь заставить ее полюбить себя силой, по-казацки, то, может быть, и лучше, если ты уедешь.

— Не хочу, не могу, не смею! Я знаю, она руки на себя наложит.

— Так поезжай. Пока она тебя и знать не хочет, а посидит со мной и с Черемисом месяц, два, и ты ей мил покажешься.

— Я не знаю, что сделал бы, только бы она была здорова. Хотел было я попа привезти из Рашкова, обвенчать нас, да боюсь испугается и отдаст Богу душу. Ты сама ведь видела.

— Оставь ее в покое. Да зачем тебе поп и свадьба? Не настоящий ты казак, нет! А мне вовсе не хочется видеть здесь ни попа, ни ксендза. В Рашкове стоят добруджские татары, ты еще им сюда дорогу покажи, тогда век не видать тебе твоей княжны. И что тебе взбрело на ум? Поезжай себе и возвращайся.

— А ты смотри на воду и говори, что увидишь. Говори правду, не таи, даже если меня мертвого увидишь.

Донцовна подошла к плотине и подняла еще один затвор; вода хлынула бурным потоком, колесо начало вертеться с удвоенной быстротой и скоро скрылось в брызгах водяной пыли и пены.

Колдунья вперила свои черные глаза в водоворот и, схватив себя за волосы, начала кричать:

— Гук! Гук! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, злой ли ты, добрый ли, покажись!

Богун приблизился и сел рядом с ней. На лице его одновременно обозначились страх и лихорадочное любопытство.

— Вижу! — наконец, крикнула Горпина.

— Что видишь?

— Смерть моего брата. Донца сажают на кол.

— К черту твоего брата!

Богуну хотелось знать совсем другое.

С минуту слышался только бешеный плеск воды.

— Синее лицо у моего брата, синее… вороны его клюют!

— Что видишь еще?

— Ничего. О, какой синий! Гук! Гук! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, покажись!.. Вижу.

— Что?

— Битва! Ляхи бегут перед казаками.

— А я их преследую!

— Вижу и тебя. Ты столкнулся с маленьким рыцарем… О, о!.. Берегись маленького рыцаря.

— А княжна?

— Ее нет. И опять вижу тебя, а при тебе тот, что тебя предаст. Твой вероломный друг.

— Какой друг?

— Не вижу. Не знаю, молодой или старый!

— Старый! Наверное, старый!

— Может быть, и старый.

— Тогда я знаю кто. Он уже раз изменил мне. Старый шляхтич с седой бородой и кривым глазом. На погибель ему! Но он мне не друг.

— Он добирается до тебя. Опять вижу. Стой, подожди! И княжна тут… в венке из руты, в белом платье, над ней ястреб.

— Это я.

— Может быть, и ты. Ястреб… или сокол? Ястреб!

— Это я.

— Подожди. Вот и не видно ее… В колесе дубовом, в пене белой… О, о! Много войска, много казаков, ой, много, как деревьев в лесу, как ковыля в степи, а ты надо всеми, перед тобой три бунчука несут.

— А княжна со мной?

— Нет ее, ты в обозе.

Снова молчание. Колесо гудит так, что вся мельница трясется.

— О, сколько тут крови! Сколько крови! Сколько убитых! Волки над ними, вороны! Одни трупы! Трупы! И дальше… дальше… только трупы, ничего не видать, только кровь!

Вдруг порыв ветра рассеял туман над колесом; и тут же у мельницы показался уродливый Черемис с вязанкой дров за плечами.

— Черемис, закрой затвор! —

крикнула колдунья и пошла умывать лицо и руки.

Богун сидел в задумчивости. Только возвращение Горпины заставило его очнуться.

— Больше ты ничего не видела? — спросил он.

— Что показалось, то показалось, больше ничего не увижу, сколько ни гляди.

— А не врешь?

— Нет, клянусь головой брата. Его на кол сажают, юлами за ноги растягивают. Мне его жаль. Эх, не ему одному смерть суждена! Сколько убитых! Я никогда столько не видала; будет большая война на свете.

— А ее ты видела с ястребом над головой?

— Да.

— И она была в венке?

— В венке и белом платье.

— А откуда ты знаешь, что ястреб это я? Я тебе говорил о молодом ляхе-шляхтиче, может быть, это он?

Горпина нахмурила брови и задумалась.

— Нет, — сказала она немного погодя и тряхнула головой, — если б это был лях, то был бы орел.

— Слава Богу! Славу Богу! Ну, я пойду к своим, прикажу коней готовить в дорогу. Ночью выедем.

— Так ты наверняка хочешь ехать?

— Хмель приказывал, и Кривонос приказывал. Ты правильно сказала, что будет большая война. Я сам в Баре читал письмо Хмеля, и он то же пишет.

— Ну, поезжай. Ты счастливый, гетманом будешь. Я видела, как перед тобой три бунчука несут.

— Гетманом буду и княжну за себя замуж возьму. Не мужичку же брать.

— С мужичкой ты иначе бы разговаривал, а этой ты не пара. Ей нужен лях.

— Ну, и я не хуже.

Богун повернулся и пошел в конюшню, а Горпина стряпать обед.

Вечером все было готово к дороге, но атаман не спешил с отъездом. Он сидел на связке ковров с торбаном в руках и смотрел на свою княжну. Та поднялась со своей постели, но забилась в дальний угол комнаты и, перебирая четки, не обращала никакого внимания на Богуна, точно его в светлице и не было. А Богун следил за каждым ее движением, ловил каждый вздох и не знал, что ему делать. Каждую минуту он открывал рот, чтоб начать разговор, но слова застревали в горле. Ее бледное лицо с упрямо сдвинутыми бровями вселяло в него робость. Такого выражения Богун до сих пор не видал на лице княжны. И против воли ему вспомнился вечер в Розлогах: как живые, вокруг дубового стола сидят Курцевичи, старая княгиня грызет семечки, князья поочередно мечут кости, а он не спускает глаз с княжны, такой же прелестной, как и сегодня. Но в те времена на его долю выпадали минуты счастья, когда во время его рассказов о кровавых стычках с татарами, черные ее очи надолго останавливались на его лице, а полуоткрытые уста показывали, с каким вниманием слушает она его. А теперь ни взгляда, ни слова!.. Тогда, бывало, он заиграет на торбане, она и слушает, и смотрит на него, и сердце его тает. Но странное дело! Теперь он ее господин, она его пленница, невольница; он может повелевать ею, а все-таки пропасть, разделявшая их, была тогда куда меньше. Курцевичи были по сути и его братьями, и она, их сестра, могла считаться и его родственницей. А теперь перед ним сидит панна, гордая, суровая, молчаливая, немилосердная. Ох, и гнев же закипает в нем! Показал бы он ей, как презирать казака… да горе горькое — любит он ее, эту жестокосердную панну, кровь бы отдал за нее всю до капли, и гнев стихает в нем, и какой-то голос шепчет ему на ухо: остановись! Он чувствует, что его присутствие стесняет, тяготит ее. Хоть бы улыбнулась, проронила доброе слово — он пал бы к ее ногам и поехал бы хоть к черту на рога, топить свою тоску безысходную, свой гнев в ляшской крови. А теперь он словно раб перед этой княжной. Если б он ее не знал раньше, если б эта полька была взята из любого шляхетского дома, он был бы смелей, но ведь это княжна Елена, из-за которой он кланялся Курцевичам, за которую готов был отдать все, что имел. Тем позорнее ему быть рабом у нее, тем больше он перед ней робеет.