Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Шрифт:
Богун замолчал. У него не хватало сил говорить. Лицо Елены то бледнело, то краснело. Чем больше любви звучало в словах Богуна, тем большая пропасть раскрывалась перед девушкой — пропасть без дна, без надежды на спасение.
— Проси, чего хочешь. Вот, посмотри, как убрана эта комната, — это все мое, все добыча из Бара; на шести конях привез я это сюда для тебя. Проси, чего хочешь: золота, драгоценных камней, парчи, послушных рабов. Я богат, у меня своего добра немало, а Хмельницкий для меня ничего не пожалеет, и Кривонос не пожалеет; ты жить будешь, как княгиня
Княжна приподнялась с подушек. Лицо ее было смертельно бледно, но в глазах горело твердое решение.
— Если вы хотите моего ответа, — сказала она, — то знайте, по, если б мне было суждено целый век пробыть в плену у вас, то и тогда я не полюблю вас, не полюблю, клянусь Богом!
Богун с минуту боролся сам с собою.
— Не говори мне таких слов, — сказал он севшим голосом.
— И вы не говорите мне ничего о своей любви, не оскорбляйте меня, Я не для вас.
Атаман встал.
— А для кого же ты, княжна Курцевич? Кому бы ты досталась в Баре, если б не я?
— Кто спас мне жизнь, чтоб заключить меня в неволю, опозорить меня, тот враг мой, а не друг.
— Ты думаешь, что холопы убили бы тебя? Нет, о, нет! Подумать страшно.
— Меня убил бы нож… вы же отняли его.
— И не отдам. Ты должна быть моей!
— Никогда! Лучше смерть!
— Должна и будешь!
— Никогда!
— Ну, если бы ты не была ранена, то после этих слов я сегодня же отправил бы казаков в Рашков за монахом, а завтра был бы уже твоим мужем. Да, да… Мужа грех не любить и не приголубить. Эх ты, панна вельможная, тебя обижает казацкая любовь! А ты кто такая, что считаешь меня холопом? Где твои замки и слуги, и войска? Откуда взялся твой гаев, твоя обида? Я тебя на войне взял, ты моя пленница. О, если б я был холоп, я бы нагайкой научил тебя уму-разуму и без священника насладился бы твоей красой… если б я был холоп, а не рыцарь!
— Ангелы небесные, спасите меня! — прошептала княжна.
А на лице казака все явственнее обозначалась ярость. Гнев окончательно овладел им.
— Я знаю, отчего ты обижаешься, отчего отворачиваешься от меня! Для другого ты бережешь свою девичью честь, да ничего из этого не получится, пока я жив! Нищий шляхтич! Проходимец! Провалиться ему! Едва посмотрел, только прошелся в танце, и всю опутал, а ты, казак, терпи, лбом бейся об стену! Ну да я достану его, шкуру с него сдеру и насмеюсь же над ним! Знай, на ляхов идет Хмельницкий, и я иду с ним и найду твоего возлюбленного, хоть под землей, но найду, а как возвращусь, так его голову вместо подарка брошу тебе под ноги.
Елена уже не слышала последних слов атамана. Боль, гнев, волнение, страх помутили ее ум, и она без чувств вновь упала на подушки.
Атаман все стоял, гневный и страшный, потом вдруг увидел, что голова Елены скатилась с подушек, и из груди его вырвался нечеловеческий
— Сюда! Сюда! Горпина! Горпина! Горпина!
И он упал наземь.
Колдунья не замедлила явиться на зов.
— Спаси! Спаси! — кричал Богун. — Убил я ее, душу мою, солнышко мое ясное!
— Да ты не спятил?
— Убил, убил! — стонал атаман и ломал руки.
Но Горпина, приблизившись к княжне, сразу поняла, что то не смерть, а лишь глубокий обморок, выпихнула за дверь Богуна и принялась приводить девушку в чувство.
Княжна скоро открыла глаза.
— Ну, дочка, ничего, — увещевала Горпина. — Ты, верно, перепугалась сильно; ничего, пройдет. Тебе еще долго на свете жить и быть счастливой.
— Кто ты? — слабым голосом спросила княжна.
— Я слуга твоя, потому что он так приказал.
— Где я?
— В Чертовом яру. Тут пустыня, никого не увидишь, кроме него.
— И ты здесь живешь?
— Здесь наш хутор. Я Донцовна, брат мой подполковник у Богуна, казаков на бой водит, а я тут сижу и буду стеречь тебя в твоем золотом покое. Вместо хаты — терем! Глазам даже больно! Это он все для тебя привез.
Елена посмотрела прямо в лицо Горпины, и оно показалось ей необычайно добрым.
— И ты будешь добра ко мне?
Лицо колдуньи расцвело широкой улыбкой.
— Буду. Отчего нет? Да и ты будь добра к атаману. Он сокол, он славный воин, он тебя…
Тут она наклонилась к уху княжны и шепнула что-то.
— Прочь! — крикнула княжна.
Глава III
На третий день, утром, Донцовна и Богун сидели под вербой, около мельничного колеса, и смотрели на пенящуюся воду.
— Ты будешь ухаживать за ней, стеречь… глаз с нее не спускай, чтоб никогда из оврага не выходила, — сказал Богун.
— От оврага к реке узкий проход, а тут места много. Прикажи засыпать проход камнями, и мы окажемся здесь, как на дне горшка. А я себе дорогу найду.
— Чем же вы тут кормитесь?
— Черемис под скалами сеет кукурузу и ловит птиц в силки. А той, что ты привез, у нас недостатка ни в чем не будет. Ты не бойся; она из оврага не выйдет, и никто о ней не узнает, только бы твои люди не разболтали.
— Я им приказал присягнуть. Они верный народ, не скажут, хоть кожу с них сдери. Но ты сама говорила, что к тебе приходят люди за ворожбою.
— Иногда приходят из Рашкова и из других мест приходят. Но они дальше реки не идут, в овраг войти боятся. Ты видишь кости? Были такие, что хотели войти; вот их кости и лежат здесь.
— Это ты их убила?
— Кто убил, тот убил! Кто хочет ворожбы, ждет у оврага, а я иду к колесу. Что увижу в воде, то и скажу. И для тебя сейчас буду смотреть, только не знаю, покажется ли что… не всегда бывает видно.
— Только чего дурного не увидела бы.
— Если увижу дурное, ты не поедешь. И так бы лучше не ездил.
— Нужно. Хмельницкий прислал мне письмо в Бар, да и Кривонос приказывал. Теперь на нас ляхи идут с великой силой, и нам нужно собираться вместе.
— А когда вернешься?