Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Шрифт:
Время уходит, со двора доносится говор казаков, которые теперь, верно, уже сидят на конях и ждут атамана, а у атамана сердце разрывается от боли. Ясный свет лучины падает на его лицо, на богатый кунтуш, а она хоть бы раз взглянула! Богун не знает, что ему делать. Он хотел бы проститься, проститься хорошо, сердечно, но боится, что прощание будет не такое, какое ему бы хотелось, что он уйдет отсюда с горечью, с гневом и болью в душе. Эх, если б то была не княжна Елена, не та, что ранила себя ножом, не та, что обещает зарезаться…. не та, милая, дорогая и чем более суровая и неприступная, тем
Вдруг чей-то конь заржал за окном.
Атаман собрался с духом.
— Княжна, — сказал он, — мне пора в дорогу.
Княжна молчала.
— И ты мне не скажешь: с Богом?
— Поезжайте с Богом, — медленно сказала княжна.
У казака стиснуло сердце: она сказала то, что ему хотелось, но сказала не так… сухо, чуть ли не презрительно.
— Я знаю, что ты гневаешься на меня, ненавидишь меня, но скажу тебе только одно, что другой был бы хуже меня. Я тебя привез сюда, иначе мне ничего не оставалось делать, но что дурного я тебе сделал? Разве не обходился с тобой, как с королевой? Скажи сама. Разве я уж такой разбойник, что ты мне слова доброго не скажешь? И не забудь — ты в моей власти.
— Я во власти Бога, — все так же медленно проговорила княжна, — но если вы при мне удерживаете себя, то благодарю вас и за это.
— Я поеду, хотя бы и с таким словом. Может быть, пожалеешь обо мне, а может быть, взгрустнется когда-нибудь, когда меня не будет.
Елена молчала.
— Жаль мне оставлять тебя здесь одну, — продолжал Богун, — жаль уезжать, но делать нечего — долг. Легче было бы мне, если бы ты улыбнулась мне, крестик дала бы от чистого сердца. Что я должен сделать, чтоб заслужить твое расположение?
— Возвратите мне свободу, и Бог вам все простит, и я прощу и буду благословлять вас.
— Может быть, так и будет, — сказал казак, — может быть, ты еще пожалеешь, что была так сурова со мною.
Богун хотел ценой полуобещания купить миг расставания. Он добился своего. В глазах Елены блеснул огонь надежды, суровость исчезла с ее лица. Она сложила руки на груди и устремила на него умоляющий взор.
— Если бы вы…
— Н… не знаю, — тихо прошептал казак. И стыд и жалость стискивали его горло. — Теперь я не могу, не могу, в Диких Полях стоит татарская орда, от Рашкова тоже татары идут, не могу, боюсь, но как вернусь… Я ведь словно ребенок перед тобой. Ты со мной, что хочешь, то и сделаешь. Не знаю… не знаю!..
— Да благословит вас Бог, да вдохновит вас святая Дева… Поезжайте с Богом.
Она протянула ему руки. Богун одним прыжком очутился около нее, впился губами в ее руки, но вдруг поднял голову, встретил ее ледяной взгляд и выбежал вон.
Вскоре за окном раздался топот казацких коней.
Глава IV
— Истинное чудо явил нам Господь Бог, — говорил пан Заглоба Володыевскому и Подбипенте, сидя в комнате Скшетуского, — истинное чудо, говорю я вам, что дозволил мне вырвать ее из собачьих зубов и сохранять в целости всю дорогу; будем надеяться, что Он еще смилуется над нами. Только бы она была жива. А мне все сдается, что он ее снова похитил. Обратите внимание, что после Пулуяна он занял его место при Кривоносе (чтоб его черти искривили!)
— Он мог не найти ее в толпе несчастных; говорят, там погибло до двадцати тысяч, — заметил Володыевский.
— Вы его не знаете. Я готов поклясться в том, что он знал о ее пребывании в Баре. Иначе и быть не может, он спас ее от смерти и увез куда-нибудь.
— Невеликое утешение. На месте пана Скшетуского я скорее согласился бы, чтоб она погибла, чем попала в его руки.
— И тут радостного мало: если она погибла, то погибла опозоренная…
— Так и так плохо! — сказал Володыевский.
— Ох, плохо! — повторил пан Подбипента.
Заглоба начал теребить свои усы и бороду и, наконец, разразился:
— Ах, чтоб на вас чума нашла, чтобы татары из ваших внутренностей скрутили тетиву для своих луков!
— Я не знал этой панны, — грустно проговорил Володыевский, — но лучше бы меня самого постигло несчастье.
— Я видел ее раз в жизни, но как подумаю о том, где она, то жить не хочется, — сказал пан Лонгинус.
— То вам, — закричал пан Заглоба, — а каково мне, коли я полюбил ее, как отец, и от татарской неволи высвободил, каково мне?
— Нет, а каково пану Скшетускому!
Все замолкли. Первый встрепенулся пан Заглоба.
— Неужели мы ничем не можем помочь?
— Если помочь не можем, то должны отомстить, — отозвался Володыевский.
— Если б Господь послал генеральную битву! — вздохнул пан Лонгинус. — О татарах говорят, что они уже переправились и в полях стали лагерем.
Пан Заглоба начинал кипятиться:
— Не может быть, чтоб мы оставили бедняжку, ничего не предприняв для ее спасения. Я уже довольно потаскался по белому свету, старые кости на покой просятся, но для своей княжны готов отправиться хоть в Стамбул, даже если б для этого вновь пришлось напяливать мужицкую сермягу и тащить торбан… ol Будь он проклят! Без отвращения вспомнить о нем не могу!
— Вы искусны на всякие затеи, придумайте что-нибудь, — поддержал его пан Подбипента.
— У меня уже много было всяких планов. Если бы у князя Доминика было наполовину меньше, то Хмельницкий давно бы уже висел на виселице. Я и со Скшетуским говорил, да теперь с ним говорить нельзя ни о чем. Горе живет в нем и мучит хуже болезни. Вы присматривайте за ним, как бы он умом не повредился. Часто бывает, что от великих горестей mens [69] начинает бродить, как вино, пока совсем не прокиснет.
69
Дух (лат.).
— Бывает, бывает! — и пан Лонгинус покачал головой.
Володыевский нетерпеливо повернулся на лавке и спросил:
— Какие же у вас планы?
— Мои планы? Прежде всего, мы должны узнать, жива ли она, бедняжка (да хранят ее святые ангелы от всякого зла!), а узнать можем двумя способами: или найти верных казаков, которые сделают вид, что хотят соединиться с Хмельницким, убегут к Богуну и узнают у его людей о чем-нибудь…
— Такие у меня есть — драгуны русские! — воскликнул Володыевский.