Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

Сенкевич Генрик

— Добрый вечер, — сказали вошедшие.

— Вечер добрый, — ответил Заглоба.

— О чем вы так задумались, сидя у окна, вместо того чтобы идти спать? — спросил Володыевский.

Заглоба вздохнул.

— Не до сна мне теперь, — ответил он протяжным голосом — Год тому назад я бежал с ней от Богуна над Кагаряыком, и тогда также пели соловьи, а теперь где она?

— Видно, так Богу угодно, — сказал Володыевский.

— Для меня нет уже утешения, только слезы и грусть. Они замолкли, только через открытое

окно слышались все громче и громче звонкие трели соловьев, наполняя эту чудесную ночь приятными звуками.

— О, Боже, Боже! вздохнул Заглоба — Совсем не так они пели над Кагарлыком.

Лонгин смахнул слезу со своих рыжеватых усов, а маленький рыцарь, помолчав, сказал:

— Знаете что? Тоска тоской, а вы выпейте с нами меду, нет лучшего утешения от всякой тоски. За стаканами лучше вспоминать хорошие времена.

— Да, я выпью, — сказал безропотно Заглоба.

Володыевский велел мальчику подать свечу и бутыль меду, и, когда они сели за стол, зная, что воспоминания лучше всего оживляют Заглобу, спросил:

— Ведь это уж год, как вы из Разлог с покойницей бежали от Богуна?

— Это было в мае, — ответил Заглоба, — мы бежали через Кагарлык в Золотоношу. Ой, тяжело на свете!

— И она была переодета?

— Да, казачком; волосы бедняжке я вынужден был обрезать саблей, чтобы не узнали ее. Я помню то место, где я спрятал ее волосы и мою саблю, под деревом.

— Милая она была девица! — прибавил со вздохом Лонгин.

— Я вам говорю, что с первого дня я ее так полюбил, как будто с детства сам воспитывал ее. А она только умиленно складывала свои ручки и благодарила меня за спасения и опеку. Пусть бы меня лучше убили, чем я дождался нынешнего дня, лучше бы не жить:

Опять настало молчание, и три рыцаря пили мед, смешанный со слезами.

— Я думал, что при ней я дождусь спокойной старости, — продолжал Заглоба, — а теперь…

Его руки бессильно опустились.

— Нет утешения для меня, нет утешения, только одна могила может успокоить меня…

Едва Заглоба успел высказать эти слова, как в сенях послышался шум; кто-то хотел войти в комнату, а слуга не пускал; поднялся громкий спор, в котором Володыевский услышал знакомый голос и приказал впустить человека. Вскоре дверь отворилась, и на пороге показалась фигура Жендяна, который обвел взглядом присутствующих поклонился и сказал:

— Да славится имя Господне!

— Во веки веков. Аминь! — ответил Володыевский. — Ведь это Жендян!

— Да, это я, — ответил слуга, — и приветствую вас, господа. А где же мой барин?

— Твой барин в Корце: он болен.

— О, что вы говорите! И опасно болен?

— Да, был опасно болен, но теперь поправляется. Доктор говорит, что будет здоров.

— Я приехал к нему с известиями насчет княжны. Маленький рыцарь меланхолически начал кивать головой.

—

Напрасно торопился… Скшетуский уже знает о смерти, и мы оплакиваем ее кончину…

Жендян широко раскрыл глаза.

— Что я слышу? Девица умерла?

— Не умерла, а убита разбойниками в Киеве.

— В каком Киеве, что вы говорите?

— В каком Киеве! Разве ты не знаешь Киева?

— Да вы, господа, шутите надо мной! Что ей там делать, в Киеве, когда она скрыта в яре под Валадинкой, недалеко от Рашкова, а колдунья получила приказ не отлучаться от нее ни на минуту до приезда Богуна. О Боже, придется сойти с ума, что ли?

— Какая колдунья? О чем ты говоришь?

— Да Горпина, я хорошо знаю эту дубину.

Заглоба вдруг встал со скамейки и начал махать руками, как утопленник, упавший в глубину моря и ищущий опоры, спасаясь от гибели.

— Ради Бога, молчите! — крикнул он Володыевскому. — Позвольте мне расспросить его.

Присутствующие задрожали — так побледнел Заглоба; на лысине его выступил пот, он подскочил через скамью к Жендяну и, схватив его за плечо, спросил хриплым голосом:

— Кто тебе сказал, что она скрыта под Рашковом?

— Кто сказал? Богун!

— Что ты с ума сошел? крикнул Заглоба, тряся слугу, точно грушу. — Какой Богун?

— О Боже? — воскликнул Жендян. Зачем вы меня так трясете? Оставьте меня и дайте прийти в себя, а то я совсем поглупел. Вы все спутаете в моей голове. Какой Богун?.. Вы же его тоже знаете!

— Говори, или я тебя пырну ножом! — вскричал Заглоба. — Где ты видел Богуна?

— Во Влодаве! Да чего вы хотите от меня, господа? — вскричал перепуганный юноша. — Разве я разбойник…

Заглоба потерял сознание, не мог дышать и упал на скамейку, тяжело вздыхая; Володыевский подошел к нему на помощь.

— Когда ты видел Богуна? — спросил Володыевский Жендяна.

— Три недели тому назад

— Так он жив?

— Отчего же ему не жить; он сам мне рассказывал, как вы изрубили его, но он поправился…

— И он тебе говорил, что княжна под Рашковом?

— Кто же другой, он сам мне это сказал

— Слушай, Жендян, здесь дело идет о жизни твоего господина и княжны! Тебе сказал сам Богун, что она не была в Киеве?

— Ах, Боже мой, как же она могла быть в Киеве, когда он спрятал ее под Рашковом и приказал Горпине не отступать от княжны, а теперь дал мне свою пропускную грамоту и перстень, чтобы я ехал к ней, потому что раны его опять вскрылись и он должен лежать неизвестно сколько времени.

Продолжение рассказа Жендяна прервал Заглоба, который снова вскочил со скамейки и, схватившись за остаток волос на своей голове обеими руками, начал кричать как бешеный:

— Моя дочь жива! Боже мой, она жива! Значит, ее не задушили в Киеве! Она жива, милая моя!