Огненная арена
Шрифт:
— Тогда мы поговорим с соседскими парнями, — проговорил, вздохнув, Каюм-сердар и приказал слуге: — Ну-ка, ты, отправляйся по дворам, скажи всем мужчинам, чтобы шли ко мне… на совещание.
Слуга удалился и немного погодя на подворье Каюм-сердара потянулись из соседних дворов старики и молодые, чтобы послушать своего арчина…
С самого утра властвовал зной. Город с его тесным скопищем крыш жарился на солнце, источая в небо сизое марево. За ночь едва успели остынуть горы, а утром вновь начали нагреваться. И теплый ветер, словно из огромной духовки, потек душной одурманивающей рекой. Опять, как всегда, поутру гудел деповский гудок. Но сегодня гудел будто бы дольше, гудел с особым смыслом. И рабочих, спешащих к паровозам и
К 4 часам у лазарета собралась, по подсчетам пристава Тонакевича, пятитысячная толпа: запружены были все улицы и переулки. Пристав с несколькими полицейскими, подъехав ближе, остановил лошадь, посмотрел, посмотрел, покачал головой, тяжело вздохнул и отправился к Пересвет-Солтану. Здесь, в управлении, у полицмейстера распинался исполняющий обязанности прокурора господин Слива:
— Ради бога, господа, только не принимайте репрессивных мер — это чревато последствиями. До тех пор, пока со стороны толпы не последует каких-либо насильственных действий, оружие не применять!
Сам начальник уезда в это время со свитой офицеров находился возле товарного двора на станции, где стояли наготове две роты конных казаков. Куколь-Яснопольский и сам был на коне. Беспрестанно разъезжал от товарного двора к вокзалу и обратно. В конторке вокзала висел на стене телефон. Начальник уезда поднимал трубку, адъютант его энергично крутил ручку и вопросительно заглядывал в глаза начальнику. Полковник просил соединить то с Уссаковским, то с Пересвет-Солтаном, то с начальником лазарета. Наконец, когда ему сообщили, что процессия вынесла гроб и двинулась по Анненковской, он с адъютантом и десятью казаками выехал навстречу. Как человек опытный, и в меру дальновидный, он не пытался предотвратить демонстрацию. Но, по крайней мере, как он считал, его появление подействует сдерживающе на самых ярых революционеров. Не будет песен, не будет лозунгов. А если обойдется без них, тогда и страшиться нечего. Тогда он спокойно отчитается перед Уссаковским, а тот — перед генерал-губернатором Туркестанского края Тевяшовым о попытке революционеров устроить политическую демонстрацию и четких действиях уездных властей. Но, увы, помыслы Куколь-Яснопольского полетели в тартарары. Не доезжая до похоронной процессии, за целую версту он услышал нарастающие звуки песни:
«Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут…»
Начальник уезда попридержал лошадь и остановился. «Вот она, эта проклятая песня!» — подумал со злобой и отчаяньем, вспомнив, как весной асхабадские эсдеки распространили «Варшавянку» по всему городу, а властям — Уссаковскому, прокурору Лаппо-Данилевскому, Сливе, Пересвет-Солтану, Тонакевичу и ему самому — начальнику уезда, — прислали эту крамольную песню в конверте, с пожеланием разучить и запомнить. Это привело тогда в ярость Куколь-Яснопольского. Он поднял на ноги всю полицию, чтобы отыскать тайную, подпольную типографию эсдеков, но тщетно. Полиция произвела обыски у всех подозреваемых в причастности к распространению листовок, но ни у кого ничего не нашла. Слыша сейчас приближающуюся песню, начальник уезда сидел на коне и хмыкал, не зная, что предпринять. И слова «Варшавянки» вспоминались ему сами по себе. «Бывает же, — досадовал он, — иную песню специально разучиваешь, а запомнить не можешь. А эту раза два всего прочитал — и всю помню!» И все ближе и ближе слышалось:
«Но мы подымаем гордо и смело Знамя борьбы за рабочее дело…»И прежде чем грянул припев, начальник уезда повторил его в памяти: «На бой кровавый, святой и правый, марш, марш вперед, рабочий народ».
Сыщики едва успевали заносить в записные книжки все увиденное и подмеченное: и надписи на венках, и кто их несет, и кто несет гроб, и крышку гроба, и кто произносит речи.
Пересвет-Солтан, окруженный полицейскими и офицерами штаба областной канцелярии, смотрел на демонстрацию удивленными глазами и спрашивал, спрашивал без конца:
— А кто же это с веночком в первом ряду?
— А, брат с сестрой — Асриянцы, — отвечали ему.
— А этот, в красной рубахе, со знаменем?
— А, конторщик из службы движения, Вахнин. Он только что, ваше благородие, перед областным судом речь держал.
— Так, так, — принимал к сведению Пересвет-Солтан. — Ну, а гроб кто же несет? Первые двое, кажется, Шелапутов и Петерсон. А вон те двое?
— Это циркачи, ваше благородие. Клоун Романчи и, кажется, наездник.
— Туркменец, что ли? — насторожился Пересвет-Солтан.
— Да вроде бы…
И никто из офицеров и полицейских не заметил, как растерялся штабс-капитан Каюмов, стоявший тут же. Черкезхан, разглядев у гроба Ратха, побледнел, закрыл глаза, думал, обознался. Вновь взглянул и простонал от стыда и ужаса. Он сразу даже не разозлился, а лишь испугался до перебоев в сердце. Вот сейчас кто-нибудь заметит: «А ведь это ваш младший брат, господин штабс-капитан!» Но никто этого не сказал, и Черкезхан почувствовал, как покидает его страх и место его заполняет невероятный гнев, от которого стало трудно дышать, говорить, мыслить, потому что кровь ударила в голову.
От Гимназической площади до армянской церкви демонстранты беспрерывно выкрикивали лозунги и пели "Варшавянку». Но вот процессия остановилась у голубой армянской церкви с оградкой. Гроб внесли в ограду и поставили на тяжелую длинную скамью. Два армянских священника в черных рясах и клобуках совершили обряд отпевания и похоронная процессия двинулась дальше, к железной дороге. За линией открылась узкая улочка, в тупике которой виднелись ворота на кладбище, и сбоку — асхабадская тюрьма. Поравнявшись с тюремными воротами, Нестеров остановил процессию и приказал дежурному надзирателю, чтобы поз «вали начальника тюрьмы. Хлопоты были излишни: начальник оказался тут же, у ворот. Все это время, пока шествие приближалось к тюрьме, он говорил по телефону с начальником уезда, находившимся с казаками близ товарного двора. И когда Нестеров потребовал, чтобы арестованным Аршаку Хачиянцу и Ивану Егорову разрешили выйти и проститься со Стабровским, тюремный начальник вновь кинулся к телефонной трубке и вызвал Куколь-Яснопольского:
— Ваше высокоблагородие! — закричал в трубку. — Требуют заключенных… Как бы тюрьму… Как бы ворота не снесли. Что прикажете делать?!
— Пронеси господи, — ответил в ужасе начальник уезда и пообещал: — Ждите, сейчас приеду с казаками!
Начальник тюрьмы отскочил от телефона и начал призывать людей к порядку. Но противостоять многотысячной толпе, решительно наступающей на ворота тюрьмы, было бы безумием. И начальник велел привести Хачиянца и Егорова к окну дежурки: пусть попрощаются через окно.
— Бросьте издеваться, выведите арестованных сюда! — потребовал Нестеров.
И тут грянул выстрел, а вслед за выстрелом зазвенело разбитое оконное стекло и из окна разнесся зычный голос Аршака Хачиянца:
— Вот еще одна жертва царского произвола! Надзиратели тотчас оттащили его от окна. А на улице началась паника. Кто-то прокричал:
— Казаки! Казаки скачут!
Часть толпы двинулась в суматохе прямо на скачущих казаков, сгоняя их с дороги в сторону, к домам. Но большинство не растерялось. Вновь гордо и громко зазвучала «Варшавянка»: