Огненное порубежье
Шрифт:
И так они ели и пили и мирно беседовали о разных разностях, и Иоанн вскоре понял, что Всеволод знает о нем почти все, а чего не знал, незаметно выведал за столом.
И еще рассказывал ему князь о Микулице, о его светлой душе и твердой воле, и о мягком и податливом Леоне, о Луке, который стал слепым орудием в руках ростовского боярства.
Дивился Иоанн — как умеет князь читать его мысли?
— У умной головы сто рук,— говорил Всеволод.— Знаю я, много у меня врагов, но еще больше друзей. Однако Михалка умер, Микулицы тоже нет, и вот решил я пригласить тебя
— Да откуда ведомо тебе это, князь? — не вытерпев, удивился Иоанн.
— Земля слухами полнится. И из твоего монастыря растекаются по стране пути-дорожки. Кто со злом, а кто с любовью, но сказывали о тебе, что радеешь ты за русского человека, что ретивым боярам ты не потатчик...
И часа не прошло, как разговорился Иоанн. Чудно было — впервые в княжеских палатах, а чувствовал себя в них игумен, как дома, как в родном своем монастыре.
С того дня он и стал Всеволодовым духовником, с того дня и прикипел всем сердцем к его делу.
И всюду Всеволод возил его с собой, и всюду Иоанн, где только можно было, отстаивал князя, уговаривал сомневающихся, гневным словом карал врагов и отступников...
Сидя перед окном в московской избе, вспоминал Иоанн минувшее и мысленно благодарил господа бога за счастливую свою судьбу.
А в это время во двор впустили человека. И, взглянув на него, Иоанн вздрогнул. Откуда он на Москве, какие пути-дороги привели его на этот двор?!
Человек был в продранном синем полукафтанье, в рваной заячей шапке, на ногах его были потемневшие от времени лапти, и одна онуча, развязавшись, волоклась за ним по жидкой грязи.
Но не одежда его поразила Иоанна, а лицо — безносое, все в темных шрамах и подсыхающих струпьях.
— Ты кто? — спросил его Иоанн. Человека ввели в избу, и он топтался у порога. Под ногами его растекалась грязная лужа.
— Человек.
— Нешто нет у тебя имени?
Человек не ответил ему. Он смотрел на Иоанна и молчал. И в молчании этом чудилось что-то зловещее. «Может, он лишился разума?»— подумал Иоанн. Но человек не был похож на сумасшедшего. В его голубых глазах, которые словно светились на его лице,
было написано страдание, которое недоступно безумцам.
— Откуда ты идешь? — снова спросил Иоанн, чувствуя неловкость.
— Путь мой лежит издалека.
— И много дней ты в пути?
Этого можно было и не спрашивать. Одежда человека, пропитанная потом и грязью, сама говорила за себя.
Человек сказал:
— Путь мой далек и труден. А иду я с Донца.
— Что же привело тебя в Москву?
— Дорога.
— Дороги выбирают люди,— наставительно заметил Иоанн.— Почему же ты выбрал эту дорогу, а не пошел в Новгород или в Галич?
Человек усмехнулся.
— Я выбрал ее, потому что здесь схоронены мой отец и деды.
Он сказал не все. Иоанн понял это.
— Какая беда постигла тебя? — спросил он.— Почему у тебя такое черное лицо? Ты болен?
— Моя болезнь страшнее, чем ты думаешь,— сказал человек и покосился на лавку.
—
Иоанн кликнул сокальчего и велел накормить незнакомца. Мыча и чавкая от удовольствия, человек набросился на еду.
Иоанн снова заговорил.
— Господь милостив,— сказал он.— Но ты не ответил на мой вопрос?
— Ты видел когда-нибудь согнанных в табун людей? — спросил незнакомец.
— Ты вырвался из плена?
— Нас было много,— сказал человек.— Мы пришли в Переяславль, и каждый отправился в те края, откуда он был родом. Одни пошли в Смоленск, другие в Новгород, третьи — в Киев. Я пошел во Владимир, потому что я родом из Владимира.
— Почему ты не лечишь свои раны?
— Люди должны видеть их. Я был в дружине Ярослава, и мы дрались с половцами. Но половцев было больше, и они стали одолевать нас. А рядом стоял Давыд со своими людьми, но, видя, как мы погибаем, он не тронулся с места. Тогда послали за помощью к
Святославу, и Святослав ответил гонцу: «Не могу идти от Днепра: земля моя далеко, а дружина изнемогла». И половцы порубили нас, а те, что остались живы, уведены в полон. Эти раны,— он показал на лицо, — я получил не в бою. Меня избивали плетью за то, что я хотел бежать.
Человек замолчал. Иоанн смотрел на него с удивлением. Вот оно — простой крестьянин, полжизни тащившийся за оралом, а остальные полжизни воевавший со своим князем земли других князей,— взывающий к совести и возмездию. Что там, в его смутном мозгу? Не та ли же самая мысль, которая мучит и Всеволода?..
А сколько еще грядет опасностей, сколько битв впереди. Булгары с востока, угры и немцы с запада, шведы...
Иоанн глядел в окно. Мокрый ветер лепил к слюде желтые листья, стучал в косяки пальцами невидимых ветвей.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Душный летний полдень висел над узкими улочками Царьграда. Даже у моря не ощущалось облегчения, люди ходили размякшие и безразличные ко всему окружающему. Они искали тени и, сев в тени, не торопились снова выходить на пыльные улицы.
Пристроившись на каменных ступенях лестницы, ведущей в дом друнгария, приютившего его и терпевшего его беспокойное присутствие вот уже несколько лет, князь Юрий, обрюзгший, с желтым, словно восковым, лицом и темными мешками под глазами, смотрел на красного бойцового петуха. Петух был привязчив, как собака, и всюду сопровождал князя.
Сейчас он издалека подбирался к куску не доеденного Юрием черствого пирога — вытягивал шею, вбирал ее в туловище, делал шаг вперед и, подняв черную когтистую лапу, подолгу замирал, разглядывая князя. Князь был не в духе, и петух чувствовал это.