Огненный крест. Книги 1 и 2
Шрифт:
Стрельба, перезарядка, установка мишеней не давали им замерзнуть, но была почти зима, и воздух был холодный. «Слишком холодный, — подумала она с сожалением, — чтобы можно было голыми лечь в папоротники». Но солнце еще грело, и она предусмотрительно упаковала в рюкзак вместе с обедом два старых одеяла.
Он молчал, но это было уютное молчание. Она наблюдала, как он нарезал ломтики твердого сыра, опустив темные ресницы, и восхищалась его длинноногой фигурой, быстрыми ловкими пальцами, нежным ртом, немного поджатым, когда он сконцентрировался на своей
Она не знала, как реагировать на то, что он рассказал. Однако она понимала, что он должен был рассказать ей об этом, даже если ей не нравилось слышать или даже думать о времени, которое он провел с могавками. Это были тягостные времена для нее — одинокой, беременной, неуверенной, что снова увидит его или своих родителей — и также для него. Она потянулась и взяла кусочек сыра, коснувшись его пальцев, потом наклонилась вперед, подставляя губы для поцелуя.
Он поцеловал их, потом сел прямо, его глаза прояснились и сияли мягким чистым светом; тени, преследующие его, исчезли из них.
— Пицца, — сказал он.
Она моргнула и рассмеялась. Это была одна из их игр, когда они по очереди вспоминали о вещах, которых им не хватало, вещах из того времени — прошлого или будущего, как посмотреть.
— Кока-кола, — сказала она быстро. — Я думаю, я могу сделать пиццу, но что хорошего в пицце без колы.
— Пицца с пивом вполне пойдет, — уверил он ее. — И у нас может быть хорошее пиво, хотя самодельное варево Лиззи — далеко не пара Лагеру МакЭвана. [83] Но ты действительно можешь сделать пиццу?
83
Сорт шотландского пива с середины 19 века.
— Не вижу, почему нет, — она откусила сыр, сморщившись. — Этот не подойдет, — она потрясла желтым кусочком и отправила его в рот. — Слишком резкий вкус. Но думаю…
Она сделала паузу, прожевывая и глотая сыр, потом запила большим глотком сидра.
— Сидр, думаю, хорошо пойдет с пиццей, — она опустила кожаную фляжку и слизнула сладкую каплю с губы. — Но сыр нужен другой, может быть, овечий. Па привозил такой из Салема, когда ездил туда в последний раз. Я попрошу его привезти еще и посмотрю, как он тает.
Она раздумывала, прищурившись от яркого солнца.
— У мамы много сушеных помидоров и тонны чеснока. Я знаю, у нее есть базилик — не знаю насчет орегано, но думаю, могу обойтись без него. А лепешка, — она махнула освободившейся рукой. — Мука, вода и жир, больше ничего.
Он рассмеялся и вручил ей булочку с пикули и ветчиной.
— И таким образом пицца появилась в Колониях, — произнес он и поднял фляжку с сидром в знак приветствия. — Людям всегда интересно откуда появляются большие изобретения, теперь мы знаем!
Он говорил легко, но его голос звучал странно, и он не сводил с нее взгляда.
— Возможно, мы действительно знаем, — спустя
— Конечно, — его зеленые глаза потемнели, но все еще были ясными. — Ты тоже?
Она кивнула и откусила булочку с ветчиной; маринад оставил во рту острый привкус лука. Конечно, они думали об этом. Она, Роджер и ее мать. Конечно, этот проход сквозь камни был не зря. Должен. И все же… Хотя ее родители редко говорили о войне и сражениях, но из того немногого, что они говорили — и больше из того, что она читала — она знала, как случайно и бессмысленно иногда происходят события. Иногда тени встают, и в них прячется безымянная смерть.
Роджер раскрошил пальцами последний кусочек хлеба и бросил крошки в сторону. С дерева слетела синица и стала клевать их. Через несколько секунд к ней присоединилась целая стая, подчищая крошки, словно пылесосом, и весело щебеча. Он потянулся, вздыхая, и лег на одеяло.
— Хорошо, — сказал он, — если ты поймешь, ты скажешь мне, не так ли?
Ее сердце стучало о грудину, маленькие разряды электричества щипали соски. Она не смела думать о Джемми, даже самый маленький намек на него, и молоко полилось бы потоком.
Не позволяя себе думать об этом слишком много, она через голову сняла рубашку.
Роджер смотрел на нее мягкими блестящими глазами, похожими на мох под деревьями. Она развязала льняную полосу на груди и ощутила холодное прикосновение воздуха. Взяв груди в ладони, она почувствовала, как они тяжелеют и покалывают, наливаясь молоком.
— Иди сюда, — сказал она мягко. — Скорее. Ты мне нужен.
Они лежали полуодетые, запутавшись в порванном одеяле, сонные и липкие от подсохшего молока, и тепло окружало их соединенных тела.
Солнечные лучи, проникающее через переплетения голых ветвей, создавали красно-черную рябь под ее прикрытыми веками, как если бы она смотрела вниз сквозь кровавую воду, видя у своих ног движение черного вулканического песка на дне.
Он спит? Она не повернулась и не открыла глаза, чтобы посмотреть, но попыталась послать ему безмолвное сообщение — вопрос, медленным биением пульса передающийся от крови к крови. «Ты здесь?» — спросила она молчаливо. Она почувствовала, как вопрос двинулся от ее сердца к руке. Она вообразила бледную кожу на внутренней стороне руки и голубую вену вдоль нее, и словно увидела некий импульс, который двинулся по кровотоку вниз по ее руке к ладони и слабо толкнулся в кончики пальцев.
Ничего не случилось. Она могла слышать его дыхание, медленное и регулярное, вторящее шороху ветерка в траве и деревьях, словно прибой, набегающий на песчаный берег.
Она вообразила, что они медузы. Она ясно видела два прозрачных тела, светлых, как луна. Усики бахромы покачивалась в гипнотическом ритме, влекомые потоком друг к другу. И, наконец, очень медленно они соприкоснулись.
Его палец коснулся ее ладони легко, словно пером.
«Я здесь, — сказало это касание. — А ты?»