Огонь юного сердца

Выговский Владимир Степанович

Обмануть их доверие, оставить одних я не мог и не имел права.

–  Благодарю, товарищ начальник,- ответил я,- но мне нельзя: подпольщики ждут.

–  Смотри, какой молодец!
– усмехнулся радист.

–  После этого он мне еще больше нравится!
– сказал бородатый начальник,

Немного поговорив, партизаны застелили газетой стол, достали из ящика несколько банок консервов, кусок сала, хлеба и посадили меня рядом с собой обедать, К столу пригласили также венгра Медеры и деда Ефима.

Во время обеда потекла теплая дружеская беседа. Я со всеми познакомился и очень много узнал интересного.

Седобровый бородач, которого я называл начальником, действительно оказался начальником

штаба житомирского соединения имени Маликова, фамилия его Дубравин, а звать Иван Дмитриевич. Когда мне сказали, что ему всего сорок шесть лет, я не поверил. Но, хорошенько присмотревшись к карим блестящим глазам и искренней улыбке, которая скупо проясняла его добродушное лицо, я убедился в этом: снять бороду и усы, и он станет значительно моложе. Чуб у него черный, только борода и брови почему-то седые. Должно быть, это потому, что Иван Дмитриевич почти с детства служит в армии. Любопытно, что во время гражданской войны он тоже был партизаном на Украине.

Тот, что в командирской форме, с маузером,- Ничипоренко Александр Емельянович. Ему лет тридцать, но по виду он кажется немного старше. Худощавое лицо, две глубокие морщины на переносице. В светлых глазах какая-то печаль и строгость. И все-таки он добродушный - усмехается, шутит. Он представитель партии, но об этом не говорит. Дед Ефим шепнул мне по секрету, что он политком - сам секретарь Олевского райпарткома.

Комсомольцу-радисту Ивану Кудакову двадцать четыре года, а на вид можно дать меньше. Он был высокий, плечистый, светловолосый. Перед самой войной Кудаков закончил машиностроительный институт, но работать ему не пришлось - война заставила сменить профессию инженера на радиста. Я с уважением и особенной завистью смотрел на него: каждые сутки он связывается с Большой землей, каждую ночь «разговаривает» с Москвой!…

А про «деда-шпиёна» я узнал такое, что даже во сне не приснится!

Жил дед Ефим вдвоем со своей старухой под Коростенем и охранял там колхозное добро. Охранял, пока в село не ворвались фашисты, пока не разграбили они кладовые. Свежеиспеченные полицейские сломали дедов дробовик - подарок правления артели за безупречную работу, обломки выбросили в крапиву и, пугая выстрелами из немецких автоматов, прогнали старика с колхозного двора. Долго дед Ефим не находил себе места, не мог перенести оскорбления, не мог видеть в селе врагов. Но, как-то услыхав где-то краем уха, что появились партизаны, бывший сторож взял в руку корзинку и, как будто по

грибы, подался в лес. Места были ему хорошо знакомы. Походив день-другой, дед разыскал мстителей: однако в отряд его не приняли - стар очень. Чтоб не оскорбить седовласого старика, командир сказал: «Без оружия, дедушка, не принимаем. Был бы у вас автомат,- пожалуйста». Вздохнул дед Ефим и неохотно поплелся обратно домой. О чем он думал, никто не знает. Только через три дня случилось вот что.

По дороге ехал немецкий велосипедист с автоматом на груди. Неподалеку от села, возле запруды, внезапно из-за куста кто-то ловко накинул ему на голову сачок, каким ловят рыбу, и резко дернул за длинный держак. Гитлеровец сразу свалился под откос. На него тотчас же набросился дед с камнем в руке. Ударив немца по голове, он схватил автомат и во весь дух пустился бежать. Но фашист быстро опомнился - вероятно, старик сгоряча ударил его по стальной каске, поэтому не убил, а только контузил. Сбросив с себя сачок, гитлеровец испуганно оглянулся. Вокруг, кроме деда в полотняной одежде, который, не помня себя, убегал, никого не было. Немец понял, что нападение не партизанское, сразу же осмелел и, схватив трофейный сачок, погнался за убегающим. У деда ноги стали подкашиваться, когда он, оглянувшись, увидел здоровенного, длинноногого арийца. Стрелять из автомата старик не умел - оружие, как назло,

было на предохранителе. Бежать дальше не хватало сил. И дед закричал:

–  Спасайте!.. Спасайте!..

На крик выбежали с вилами в руках сельские бабы, сгребавшие неподалеку сено. Заметив их, гитлеровец повернул в обратную сторону и, сев на свой велосипед, помчался к районному центру.

А дед Ефим с автоматом заспешил в отряд. Да еще не один, а со своей старухой, которая теперь партизанам обед готовит. Ее оставлять в селе было опасно. В тот же день фашисты сожгли их хату и полицейские развеяли по ветру пепел. Но ни дед, ни старуха не тужат! «Будут еще хаты, врагов бы только не было!» - говорят они.

Так вот, оказывается, какие они, наши партизаны! Люди разных профессий, люди разного возраста, почти все гражданские, мирные люди! Выходит, не зря их зовут народными мстителями.

Солнце садилось. Его нежные лучи, пробиваясь сквозь вершины деревьев, освещали лагерь. Надрывно кричали в воздухе птицы, готовясь к перелету в теплые края; с деревьев срывались

пожелтевшие листья и, кружась, застилали потаенные партизанские тропки. Возле штабной землянки стояли на привязи три кавалерийские лошади. Они фыркали, ржали и били о землю копытами, с нетерпением ожидая седоков.

Мне было очень тяжело разлучаться с партизанами. Хотелось увидеть самого командира соединения, Маликова, но он еще не возвратился с задания. Говорят, очень добрый человек. Влекло также хоть раз сходить в бой вместе с партизанами. Однако надо было возвращаться в Киев…

Когда стемнело, я попрощался с начальником штаба Дубравиным, с Александром Емельяновичем Ничипоренко, радистом Кудаковым и в сопровождении деда Ефима и Медеры отправился в дорогу.

Ехали долго, часто останавливались, прислушивались. Наконец выбрались из леса и увидели впереди тусклые огни.

–  Станция Белокоровичи,- сказал дед вздохнув.- Теперь пойдешь сам, сынок…

Я неохотно спрыгнул с коня, передал повод, молча пожал партизанам руки и медленно пошел в темноту ночи.

–  До встречи в Будапеште, кичи!
– крикнул мне вдогонку Медеры.

–  До встречи!..- прошептал я.

ДЯДЯ

В Киев я пришел чуть свет,- должно быть, сразу после комендантского часа. Гражданских людей на улице еще не было, и я решил, что Левашов дома, а не в мастерской на базаре. Дойдя до Галицкой площади, я свернул на улицу Гершуни и через несколько минут условным стуком затарабанил в дверь нашей квартиры. Мне почему-то долго не открывали. «Спит крепко комиссар»,- подумал я. Наконец послышался какой-то шорох. Потом громкий вздох возле самой двери и под конец знакомый скрип задвижки. «Брошусь на шею!.. Пускай знает комиссар, как долго не открывать»,- мелькнуло у меня в голове. Но внезапно произошло нечто ужасное: дверь открыл какой-то совсем незнакомый мужчина. От него невыносимо несло перегаром самогона и едким запахом махорки. У меня больно защемило сердце, неприятный холодок пробежал по всему телу… «Провал!»

–  Тебе чего?
– хриплым басом спросил новый хозяин.

Хлеба прошу, дяденька,..-протяжно произнес я.

Разбудил так рано!.. В полицию тебя, бродягу, а не хлеба! Он протянул руку, пытаясь схватить меня за шиворот, но

я пригнулся и отскочил в сторону.

–  Держи его!..

Мне были знакомы все проходные дворы поблизости, и пой» мать меня не так просто в этих местах. Показав ему кукиш, я бросился за угол и оказался на другой улице.

«Неужели провал? Неужели провал?
– вертелось у меня в голове, и страх все больше и больше заползал мне в душу.- Неужто я больше не увижу комиссара Левашова? Волошку? Неужели всему конец? Надо скорей на рынок. В мастерскую. Левашов, должно быть, там».