Ограбление по-беларуски
Шрифт:
В ту пятницу, с которой начинается история, по пути домой на Лявона накатило настроение, порой всецело овладевающее им — жажда перемен и даже некоего подвига. В такие минуты он становился непохож на себя: взгляд загорался, опускался с небес, движения становились резкими и точными, развязывался язык. Такие настроения были сродни тому порыву, который когда-то подвигнул его на разукрашивание синего ящика, но более сильные и светлые. Откуда они берутся и что с ними делать, он понять не мог, и только ускорял шаг, сверкая глазами. Так вот, в ту пятницу ему пришла в голову смелая мысль — начать здороваться с продавцами в гастрономе. И, возможно, познакомиться. И — кто знает? — может даже расспросить их об их песнях. Исполненный решимости, он взбежал по каменной лесенке, толкнул дверь и устремился к продуктовому отделу, ожидая увидеть направленные на него из-за прилавков три пары благожелательных глаз и заготовив громкое приветствие. Но, к его досаде, за кассой сидел только
После сцены в магазине жажда перемен и свершений почти утихла, но всё-таки обязательно нужно было совершить если не подвиг, то хотя бы поступок. И, когда Лявон добрался до дома, решение вдруг пришло: он пойдёт в баню не в воскресенье, как обычно, а в субботу. И при этом в самую далёкую, которую он знал: розовую баню в Чижовке. Чтобы не просто мытьё, а маленькое путешествие.
Глава 2. Кто такой Рыгор
Рыгор был известен знакомым, соседям и просто добрым людям как вольный автослесарь возрастом около тридцати лет, большой любитель выпить и поесть. Он имел коренастую, крепкую, вполне гармоничную фигуру, подпорченную спереди животиком, который, впрочем, умело маскировался одеждой в свободном летнем стиле. Округлое и высоколобое лицо оживлялось коричневыми глазами и густыми бровями, а низкий, чуть раздвоённый подбородок придавал ему мужественности. Тёмные волосы, с возрастом начавшие отступать со лба, Рыгор зачёсывал назад, слегка наискосок, и регулярно их остригал. Так же регулярно и внимательно он занимался и прочими составляющими своего внешнего вида: никогда нельзя было увидеть его плохо выбритым, или с торчащими из носа волосками, или с тёмной каёмкой под ногтями, или с пятном кетчупа на футболке.
Тем ценнее была его аккуратность и чистоплотность, что почти всё своё время он проводил в гаражах за починкой автомобилей для частных клиентов. Ремонт получался у него очень неплохо, самые сложные работы всегда удавались, и Рыгор слыл среди владельцев машин настоящим профессионалом, его рекомендовали хорошим друзьям. Помогал ему в работе и его характер, прямой, постоянный и очень ответственный. Ни разу не забыл он даже малейшего своего обещания и ни разу не опоздал к условленному сроку. А если он говорил, качая головой, что тот или иной ремонт невозможен, то и никто во всём городе не взялся бы за него. Но при всей своей серьёзности Рыгор вовсе не был сухарём, он часто смеялся, порой случался грустен, а иногда даже выходил из себя.
Водились за Рыгором и свои причуды. Если сфера интересов его коллег и конкурентов обычно не выходила за рамки бодибилдинга, телевизионного футбола или зимней рыбалки, то Рыгор был не таков и выглядел на их фоне белой вороной. Вряд ли много живёт на свете автослесарей, увлекающихся академической музыкой, и Рыгор был как раз из числа таких редких чудаков. Часто можно было увидеть, как он обсуждает очередную запись с кем-то из своих длинноволосых знакомых, тыча в обложку диска пальцем. Конечно, почти все, кто его знал, не обращали на это пристрастие большого внимания, поскольку в целом человеком он был добрым, положительным и дружелюбным. Кто станет придираться по пустякам к такому парню? Пусть слушает что хочет. Тем более что вторая причуда Рыгора почти всем приходилась по вкусу — он во множестве сочинял анекдоты и постоянно их рассказывал. Большей частью его анекдоты были не смешны и понятны только самому автору, но его заразительный смех компенсировал их недостатки.
Рыгор никогда не прочь был поболтать за кружкой пива и запросто сходился с новыми людьми. Мы познакомились с ним в банном баре, из-за нехватки места попав за один столик, и для начала он рассказал мне анекдот про беларуса. Решили учёные провести эксперимент: кто быстрее убежит из тюрьмы — француз, японец, еврей или беларус. Посадили их в тюрьму. Француз через три дня так по любовницам соскучился, что перепилил решётку и сбежал. Японец через пять дней так по машинам стосковался, что вырыл подкоп и сбежал. Еврей через десять дней так за свои деньги испереживался, что подкупил тюремщика и сбежал. Только беларус сидит и сидит. Пришли к нему учёные и спрашивают — ты почему из тюрьмы не сбегаешь? Беларус отвечает — а что, разве это тюрьма? по-моему, здесь неплохо!
Вежливо посмеявшись, собеседник рассказывал что-то подобное в ответ, а после второго бокала происходил плавный переход от общих тем к темам личным. Рыгор, доверительно понизив голос, обрисовывал своё невесёлое положение: ему с молодою женой и двумя дочерьми приходилось умещаться в средней по величине комнате тёщиной квартиры. У его собственных родителей квартира была однокомнатная, и жить там было совсем негде. Он жаловался, что старается приходить домой попозже из-за тесноты и многолюдности: жена с детьми, тёща, тесть, сестра жены, а на сладкое — нахмуренная бабка. На
Но несмотря на тесноту и напряжённость в доме, с тестем они были очень дружны. Издавна повелось, что Рыгор называл его «тaтой». Сразу после свадьбы тесть пошутил: «Татой будешь меня называть?» Рыгор со смехом согласился. Поначалу в разговоре на слове «тата» делалось ироничное ударение, при котором оба улыбались, довольные своим остроумием и дружескими, отчасти даже заговорщицкими отношениями. Потом слово стало привычным, укоренилось и уже не замечалось.
Тата, с лица которого почти никогда не сходила хитрая усмешка, имел мощную, тяжёлую фигуру, огромные ноги и руки, громовой голос и нос картошкой. По поводу носа картошкой он не соглашался и утверждал, что такой тип носа корректнее называть «клубничным», как верно подмечено где-то у Бунина. Тата, пользуясь своей отличной памятью, любил к месту процитировать кого-нибудь из классиков или вставить в разговор убедительный афоризм. Тата постоянно был простужен, чихал и сморкался, отчего нос краснел, и бунинское сравнение с клубникой делалось ещё вернее. Простуда не волновала его нисколько, он и слышать не желал ни о горячем молоке, ни о тёплых носках, ни о таблетках. Напротив, раскрывал форточку пошире, омывался холодной водой каждое утро и пил ледяной кефир из холодильника. Тата, как он выражался, «бодро дорабатывал» последние пять лет перед пенсией, сапожником в доме быта. Если спрашивали, чему он собирается посвятить ожидающий его на пенсии океан свободного времени, тата делал широкий жест, обводя рукой на стены, всю поверхность которых занимали стеллажи с книгами. Он любил повторять шутку, что потраченные на книги деньги с лихвой окупаются ненужностью обоев. Коллекционирование книг было его основным увлечением, хотя, как давно заметил Рыгор, читал он их редко.
Однако имелись и такие аспекты таты, которые Рыгора раздражали. Например, бесконечное сидение в туалете с журналом или газетой, манера ковырять спичкой в зубах, или отвратительная привычка сплёвывать в пепельницу. К подобным бытовым мелочам добавлялось принципиальное несходство вкусов и взглядов по ряду критических музыкальных вопросов. В этом месте как раз самое время заметить, что тата тоже получался очень даже странный человек, поскольку люди, склонные к починке обуви, ни к книгам, ни к спорам о музыке обычно не склонны. Но, как говорят психологи и психиатры, понятия нормальности и странности очень растяжимы и чётких границ не имеют. Не секрет также, что странное тянется к странному, а чудак — к чудаку, и кто знает, если б тата любил, скажем, охоту вместо книжек, как бы у Рыгора сложилось с его дочерью.
Если уж называть вещи своими именами, то тата был приверженцем раннего барокко, тяготеющим к ренессансу, в то время как для Рыгора музыкальная история начиналась с романтиков. Как человек опытный, мудрый и тактичный, тата старался обходить стороной эту разницу во вкусах, и если им случалось слушать музыку вместе, то записи выбирались так, чтобы угодить обоим. Однако Рыгор, сам уже давно не мальчик, не был столь же терпим, как тата. Временами, пребывая в скверном расположении духа, он вызывал тату на спор, с целью доказать правильность своих вкусов и опровергнуть воззрения таты. Тата ссориться не любил, но взглядами никогда не поступался. В ходе перебранок выяснилось, например, что он особенно почитал клавесин, а фортепиано считал искажением чистой идеи; что он оставил позади пустоту романтиков, фальшивый надрыв модерна и бесплодные поиски нового времени — и пришёл к чистой музыке. Один раз, в пылу спора, тата сказал, что смотрит на Рыгора, с его Вагнером и Малером, как на ребёнка, не доросшего до зрелых представлений об искусстве. Рыгор запомнил это, и часто вспоминал, иногда с иронией, а иногда со злобой. Он был уверен, что это новомодное пристрастие к барокко — не более чем пижонство.
Впрочем, несмотря на такие вопиющие разногласия, ссоры у них были скорее редкостью. Тата с Рыгором постоянно вместе ели, тесть умел хорошо готовить. Пили тоже довольно часто, точнее, Рыгор пил пиво, а тата составлял ему одобрительную компанию. По всей видимости, тате нравился захмелевший Рыгор. Сам он алкоголь не употреблял вообще, что служило постоянной темой для веселья: непьющий сапожник — нонсенс! Тата виртуозно отшучивался, говоря например, что в кефире тоже есть небольшой градус. Он был убеждён, что кефир обладает лечебным эффектом и при регулярном его употреблении люди становятся долгожителями. Когда на Рыгора находило настроение выпить, тата сразу подмечал это и доставал ему из холодильника запотевшую бутылку крепкого «Сябра», приговаривая, что первым глотком нужно выпить ровно половину. Доев ужин, они перемещались в комнату таты, где находился балкон, и можно было много курить и громко разговаривать. Тата включал нейтральную музыку, которая не вызывала отторжения ни у него, ни у Рыгора, что-нибудь из Генделя или Гайдна, и они до поздней ночи предавались возлияниям за закрытыми дверями.