Огромный. Злой. Зеленый

Новикова Татьяна О.

Я инстинктивно дернулась было к ней, но была слишком далеко, а ведьма тем временем сама уже выставила руки, попытавшись вызвать рост веток из деревянных перил, чтобы те удержали её на ногах.

Магия едва-едва откликнулась на ее зов, я видела, как из сучков на полированной поверхности проклюнулись тонкие веточки, но и только. Если бы не подхвативший мою мать Алексей, она наверняка сломала бы себе шею.

— Таисия Дмитриевна? — оставив мою мать одну, близнец невозмутимо подошел и раскрыл надо мной зонтик. — К машине?

Так официально,

по-деловому. Я вспомнила, что точно так же он обращался к Диту при посторонних, подчеркивая его статус в глазах окружающих.

— Да, идем, — кивнула я, шагая в непогоду.

Если бы я только что не видела, насколько сильно ослабли силы моей матери, то наверняка бы подумала, что дождь это ее рук дело.

— Тая, подожди. Пожалуйста… — по щекам матери текли дождинки, ведь невозможно представить, что это действительно были слезы. — Честное слово, я Диму и пальцем не трогала, я любила его. Так сильно любила… Но этот его друг, этот мерзкий… он наговаривал отцу на меня, что я ведьма, что я приворожила, что всё у нас не по-настоящему. А оно было по-настоящему, послушай меня…

Но я сейчас не настроена была слушать. Все ее слова — ложь. Одна сплошная ложь, которой она кормила меня с детства. И отца она не любила. Факты говорят сами за себя. Она любила деньги, любила власть, но не собственную семью.

Я села на заднее сиденье автомобиля.

— Давай сейчас в головной офис маминой… то есть моей фирмы. Надо посмотреть, что там с делами. Заказать аудит. Подозреваю, что фирма на гране банкротства, нужно будет что-то с этим делать.

— А что делать с ней? — близнец кивнул в зеркало заднего вида.

Туда, где, ссутулившись, не решаясь подойти, стояла мать.

Сердце будто сковало льдом. То ли это концентрация так помогала, то ли очередная ложь матери стала последней каплей, окончательно убившей во мне те чувства, которые я еще испытывала к этой женщине.

— Как думаешь, если она действительно убила отца, Арбитры это выяснят?

Алексей пожал плечами.

— И еще… — внутри поднялась странная волна холодного гнева. — Дом… если он и правда принадлежит только мне, я хочу, чтобы ее там не было.

— А вот с этим я могу помочь, — ухмыльнулся близнец, заводя машину и двигаясь с места.

Перед тем как машина свернула за угол, я бросила последний взгляд на мать.

И ведь это не она изменилась с нашей последней встречи. Это я изменилась. Я больше не боюсь ее. И её попытки удержать меня возле себя силой привели ровно к противоположному. Нельзя заставить быть рядом насильно. Можно попытаться связать себя на какое-то время чувством долга, контрактом и даже любовью. Всё это будет работать до поры до времени. Но, в конце концов, человек, который не имеет выбора, станет тем, кому нечего терять. А если терять нечего, то и бояться уже нечего.

Я невольно подумала о Дите. Он тоже держал меня рядом, но каждый раз у меня был выбор, я могла уйти. Пусть нас и объединял контракт, но мы давно

уже его не придерживались. Дитрих не принуждал меня. Но каждый раз я выбирала не свободу, а его.

Я, не удержавшись, всё же заглянула в будущее матери. В спойлер к её личному жизненному кино, как называл свой дар Дит.

Маленький домик. Из окна видно только снег и голые ветки деревьев. Не тот ли это самый дом, что оставил матери отец?

Мама осунувшаяся, постаревшая, хотя, судя по висящему на стене календарю, прошёл всего год от сегодняшнего дня. В углу большой комнаты стоит наряженная ёлка. Мама ходит из угла в угол, прижимая к уху сотовый.

— Таисия, ну возьми трубку, ну возьми трубку... Праздник же… Ты же и сама скоро станешь матерью, должна же понимать… — в конце концов, она откидывает телефон в сторону.

Потом, чуть постояв, подходит к старому телевизору, большому ящику, разве что экран плоский, включает видеомагнитофон под ним. В тумбе под телевизором хранится видеокассета.

— Дима, Дима... Разве могла я тебя убить? Да никогда. Ни за что на свете. Как же плохо, что тебя нет... — она вставляет кассету в магнитофон. Экран телевизора после недолгих помех зажигается домашним видео.

Лицо матери озаряется улыбкой. Она смотрит, как молодой мужчина резвится с маленькой двухгодовалой малышкой.

Он то отращивает себе оленьи рога, то хобот, как у слона. Девочка хлопает в ладоши и заливисто смеётся.

Внезапно запись начинает портиться из-за помех. Мама подходит к телевизору стучит по нему кулаком — но изображение становится ещё хуже. Она наклоняется поправить розетку... Летят искры, женщину начинает трясти, потом слышится хлопок, и дом погружается в полный мрак.

Картинка была настолько отчетлива, что горло сдавило удавкой от непонятной, совершенно иррациональной жалости.

Эта женщина стала для меня отождествлением самого зла. Я думала, что ненавижу её, я не желала её больше видеть. Я хотела ударить её побольнее. Пусть не физически, но морально. Забрать у неё всё, как она сама собиралась лишить всего меня ради собственных корыстных интересов.

Но когда включилась та видеозапись из моего детства, когда я услышала слова мамы, в которых звучала сама безысходность — то поняла, что не могу. Не могу бросить её на той даче. Не могу растоптать.

Не хочу через год узнать, что она погибла в деревенском доме где-то на отшибе. Встретила нелепую смерть одна, без единой живой души рядом.

Я… наверное, я ещё долго не сумею её простить, но когда-нибудь, очень нескоро, я хотела бы поговорить с ней. Честно. Без вечных недоговорок. Обсудить моего отца, например.