Охота на мух. Вновь распятый
Шрифт:
Прошло всего минут двадцать — двадцать пять с того момента, когда Сарвар услышал выстрелы, а ему казалось, что прошла целая жизнь, пусть другая, но столько впечатлений он не получал и за год.
3
В десятом «Б» классе близнецов Костю и Валю звали довольно нахально: «разнояйцовые».
Мешади Саидов, по прозвищу «макака», как-то Опросил на уроке биологии у Александры, Ивановны: «Александра Ивановна! Почему Костя и Валя не похожи друг на друга, они же близнецы?»
«Потому что они разнояйцовые!» — выпалила занятая журналом старая учительница, не поднимая головы.
Но затем она спохватилась,
Александра Ивановна слыла поборницей высшей нравственности. Когда-то она была директором частной женской гимназии, и мать Илюши у нее училась, о чем всегда вспоминала с ужасом, но, пути господни неисповедимы, Александра Ивановна вспоминала о ней с нежностью, узнав, что Илюша — сын ее любимицы, она перенесла часть нежности, вызванной в основном воспоминаниями о прежней счастливой жизни, на него, хотя и не думала скрывать своего разочарования, что ее Ниночка, краса и гордость гимназии, из старинного дворянского рода, пусть и младшая обедневшая ветвь, вышла замуж за еврея. Илюша как-то случайно подслушал, как мать рассказывала отцу о муже Александры Ивановны, руководителе черносотенного «Союза русского народа», сразу же исчезнувшего из города после прихода Одиннадцатой Красной Армии в неизвестном направлении. Александра Ивановна до революции очень гордилась своим особым положением и с удовольствием читала своим ученицам приветственные телеграммы, подписанные Пуришкевичем, Дубровиным и Крушеваном. Но теперь Александра Ивановна скрывала свои антисемитские чувства, а на своих скучнейших уроках по ботанике, зоологии и биологии умудрялась через слово вставлять изречения товарища Сталина, большей частью не к месту, что ее совершенно не смущало.
Лишь однажды переполнившее ее душу юдофобство выплеснулось наружу: «Товарищ Сталин как-то сказал в своем историческом выступлении по радио, что евреи не могут считаться народом: у них нет общей территории, общего языка, общей культуры. Не случайно Троцкий, Зиновьев, Каменев и многие другие враги народа из „промпартии“ и среди бухаринцев были евреями. Правда, и среди евреев есть много достойных людей: товарищ Каганович, например, или Эренбург, любимый писатель нашего вождя. Но все они считают себя не евреями, а советскими людьми… Ты не согласен со мной, Илюша?» — добавила она, заметив легкую гримасу на лице Ильи Гейзена.
Что вы, Александра Ивановна! — дипломатично ответил Илюша. — Не сомневаюсь, что товарища Кагановича вы лучше меня знаете, но вот мой тезка, Илья Григорьевич Эренбург, еще до революции написал такое вот стихотворение:
«Евреи, с вами жить не в силах, Чуждаясь, ненавидя вас, В скитаньях долгих и унылых Я прихожу к вам, всякий раз Во мне рождает изумленье И ваша стойкость, и терпенье, И необычная судьба, Судьба скитальца и раба. Отравлен я еврейской кровью, И где-то в сумрачной глуши Моей блуждающей души Я к вам таю любовь сыновью. И в час унылый, в час скорбей Я чувствую, что я еврей!»«Но со стороны матери ты принадлежишь к столбовым дворянам!» — парировала
«Я за резинкой полез!» — обиделся Мешади, но покраснел до корней волос.
«Резинку в пенале носят!» — победно усмехнулась Александра Ивановна, переключив внимание класса со своего поражения в словесном споре с Илюшей на первого, кто попался ей на глаза, она это хорошо умела делать.
Александра Ивановна преподавала и в другой школе, но и в ней о ее жестокости и издевательствах ходили жуткие истории. Во дворе у Вали ее подруга как-то рассказала ей про свою одноклассницу, пытавшуюся отравиться снотворным, а все из-за того, что Александра Ивановна обвинила ее на уроке, что та разрешает соседу по парте залезать рукой к ней в трусы.
Ненавидя революцию, Александра Ивановна боролась с ней своими, только ей понятными и доступными способами. Ее политических оценок боялись не только педагоги, но и родители учеников. Догадываясь, что многие исчезли по ее доносам, остальные жутко ее боялись, и это развязывало ей руки для дальнейших упражнений в ненависти.
Такие грустные мысли смущали душу Илюши по дороге в школу, и только единственная мысль о Вале доставляла трепетное удовольствие…
А Валя торопила Костю быстрее собираться в школу и заодно «пилила» его:
— Ну с Митькой ты дружишь, это понятно, — первый силач в классе… С Илюшей, — здесь она заметно смутилась, — тоже понятно: он тянет тебя почти по всем предметам, одна физкультура у тебя в почете… Но я не могу понять и никогда не пойму, почему ты липнешь к этому подонку Игорю? Он же нас за людей не считает. Или ты надеешься, что если его отец получит приказ арестовать наших родителей, сыночек заступится?
— Дура, не смей таких слов произносить, накаркаешь! — рявкнул на нее брат.
— Не дурней тебя, умник! — обиделась Валя. — А знаешь, что твой новый друг приставал ко мне с гнусными предложениями. И не только ко мне.
— Не давай повода! — отрезал Костя. — Я же вижу прекрасно, как ты жаждешь этих предложений от Илюши.
Валя побледнела и резко отвернулась, ничего не сказав брату.
— Ладно, пошутил! — пошел сразу на попятную Костя. — А отец Игоря, между прочим, сам ходит на задержание шпионов и диверсантов.
Сестра его не слушала. Для брата ничего не значили его слова, но они смутили Валю не потому, что не соответствовали действительности. Отношения Вали и Ильи давно перешагнули черту дружбы и приятельских привязанностей. И хотя об этом не было сказано ни слова, Валя чувствовала, что Илюша ходит к ним не заниматься с Костей, вернее, не только заниматься с братом, а чтобы увидеть ее, побыть лишний раз с ней в одной комнате. Наедине им ни разу еще не приходилось оставаться, но Валю уже не раз посещали «греховные» мысли о том, что не плохо было бы и остаться. И приятно было думать о самом первом свидании.
— Что застыла, в школу опоздаем! — вернул ее на землю Костя.
И они побежали на занятия…
4
По спартанской обстановке комнаты Игоря нельзя было понять о могуществе власти его отца, перед которым трепетали, льстя и унижаясь.
Игорь заранее, еще лет с семи, стал готовить себя пойти по пути отца. «По проторенной дорожке», — шутил он. Кроме книг по криминалистике, он признавал лишь приключенческую литературу, и в огромном шкафу его личной библиотеки можно было найти все, или почти все: от Ната Пинкертона до «Головы профессора Доуэля».