Охота на мух. Вновь распятый

Златкин Лев Борисович

Вдобавок мать ушла на работу, как всегда, ни свет ни заря, а еды ни крошки не оставила, потому что обидел ее вчера Серега, матом покрыл, вот она и отыгралась: всю еду, а ее и не так много было, увезла с собой.

Поторкался, поторкался по комнате Серега и, убедившись в тяжелом характере матери, отомстил ей, надул в ее ночной горшок и поставил его под ее кровать.

Чтобы хоть немного приглушить грызущий кишки голод, Серега вышел на кухню, попить водички из-под крана, а там другая соседка, Елизавета Израилевна, кормит свежеиспеченными пирожками свою ненаглядную трехлетнюю Беллочку, перед тем как отвезти в детский сад.

«Первый раз на кухне кормит, — злобно подумал Серега, — так все время в комнате, втихаря».

А Беллочка еще кочевряжится: «Я в садике буду, со всеми!»

Елизавета Израилевна ее терпеливо уговаривает: «Ешь, мое сокровище, ну, что там за завтрак, смеяться

и то стыдно, а уж есть и подавно. Ты лучше съешь два пирожка с мясом и два с изюмом, а со всеми в садике поковыряешься в пригорелой каше и выпьешь так называемое какао, какое там какао, так, одно недоразумение».

— А у вас, Елисавет Исраиловна, дверь в комнату настежь! — правдиво соврал Серега, а когда Елизавета Израилевна пулей вылетела из кухни, воров боялась до неправдоподобия, сглотнув голодную слюну, вкрадчиво, вполголоса предложил Беллочке: — Давай, я за тебя съем пирожки!

— Ты — плохой! — отказала девочка, закрыв рукой тарелку с пирожками. — Мне бабушка запретила с тобой водиться.

— Жидовское отродье! — рявкнул обозленно голодный Серега.

— Бабушка! — завопила на всякий случай Беллочка, испуганная выражением лица Сереги, так как она не знала произнесенных им слов.

Елизавета Израилевна была уже тут как тут, молча влепила тяжелой рукой оплеуху пятнадцатилетнему оболтусу, и тот, даже не пикнув, пулей вылетел из кухни, слыша за собой, как Елизавета Израилевна выспрашивает у внучки, чем ее обидел «этот подросший уголовник».

Со свинцовой тяжестью в сердце и со злобным урчанием в желудке Серега, бормоча себе под нос матерную ругань, без адреса, так, льющейся «словесным поносом», быстро собрал учебники и тетрадки, необходимые для сегодняшних уроков, сунул их в военно-полевую сумку, единственное наследство, как и память, от сгинувшего в бессрочной командировке отца, и побежал на занятия.

У входной двери путь ему преградила массивной глыбой Елизавета Израилевна.

— Еще раз услышу эти грязные слова — вырву язык! — мрачно пообещала она.

И уже молча всучила смотревшему волчонком подростку теплый сверток, где, завернутые в пергаментную бумагу, сладко пахли пирожки, а затем, открыв дверь, вытолкнула Серегу за порог.

Серега, вечно голодный, здесь же, на площадке, умял все четыре пирожка, два с мясом и два с изюмом, тоскливым взглядом выброшенного на улицу пса, может, еще подбросят, посмотрел на столь знакомую входную дверь, на ней внизу уже проглядывало плохо замазанное краской слово, которое обычно пишут на заборах, пять лет прошло с тех пор, а Серега задницей все еще помнит ту коллективную порку, устроенную ему матерью и отцом Зейнаб…

Подъехавшего на шикарной машине Игоря Серега узрел сразу же. Ему стоило подавить в себе рабское желание подбежать к машине, чтобы отворить дверцу своему другу-врагу и тем самым приобщиться к избранным. К Игорю Серега испытывал двоякое чувство: восхищение и ненависть. Ненависть вызывала у него иногда желание убить. С самым гордым видом, который он мог себе позволить, Серега быстро прошагал мимо машины. Сколько себя помнил Серега, он всегда был один. Одноклассники, пробегавшие мимо, никогда не пристраивались к нему обменяться вчерашними новостями, хотя бы об увиденном кино или проигрыше ЦДКА. Не любили его ребята за вечную его злость и ненависть, так, «волчонком», и звали его между собой.

И лишь один Игорь занимался им: приблизил, сделал «правой» рукой, но, «дрессируя», все время ощущал какую-то опасность, исходившую от Сереги. Но это его не пугало и не останавливало, наоборот, прибавляло сил.

— Привет! — хлопнул, нагнав, по плечу Серегу Игорь. — Патриций проходит мимо, не удостоив плебея взглядом.

— Плебеи ездят на «одиннадцатом» номере! — огрызнулся Серега.

— Злой, значит, голодный! — констатировал Игорь. — Придем, сделаем ревизию маминому завтраку. Она меня вечно снаряжает, будто на Северный полюс.

— Ел я! — солидно сообщил Серега. — Пирожки: два с мясом и два с изюмом.

— Ну? — удивился Игорь. — Не иначе у еврейки украл.

— Не опускаюсь! — обиделся Серега. — Сама всучила.

— Соблазнить решила? — рассмеялся Игорь, сводивший в последнее время все разговоры к сексу.

Серега не любил манеры разговора Игоря с ним, его вечных подтруниваний. Все ему казалось, что Игорь над ним издевается.

— Бабуся? — не поверил он.

Но Игорь и не думал над ним издеваться. Его действительно с каждым днем все сильнее и сильнее тянуло к эротике. Удивленный вопрос матери направил его мысли на домработницу Варвару, родом из далекого молоканского села. Когда раскольники из секты молокан появились на Кавказе, никто уже и не помнил, но то, что только лишь после завоевания

Кавказа — это уже точно. Варвара делала почти всю домашнюю работу, черную, во всяком случае, всю. Только окончательный процесс приготовления пищи был в руках матери Игоря, бывшей поварихи ЧК в маленьком приволжском городе, где комиссар начинал свою карьеру рядовым агентом. Елена Владимировна теперь гордилась фантастической карьерой своего мужа, но никогда никому не говорила о том, что это она способствовала столь быстрому взлету его карьеры. Способствовать ей она могла лишь одним, древним и хорошо проверенным способом — своим телом, и успешная интрижка с молодым кавказцем, которого все почтительно звали Лаврентий Павлович, быстро привела ее мужа к вершине власти. На самом деле это она взошла на вершину власти, но так как без супруга ей было бы трудно использовать эту власть, то Елена Владимировна берегла жизнь комиссара, как свою, и, в первую очередь, от отравления. Вот почему она тратила каждый день по два часа драгоценного времени на то, чтобы кормить основу своего благополучия неотравленной пищей. А еще, честно говоря, она экономила на кухарке, тем более что всю самую трудоемкую часть работы: разделку мяса, чистку овощей, — делала все та же Варвара. Появилась она в семье уже давно, в голодный год, тощим и жалким подростком, Игорь подозревал, что она была дочерью какого-нибудь раскулаченного. По иронии судьбы убежище от жизненных невзгод она нашла у одного из самых яростных и ревностных гонителей кулаков. Со временем она отъелась здесь, по ее выражению, до «состояния здоровья». Варвара работала без выходных и праздников, правда, ее брали и на закрытые просмотры фильмов, и в театры. Сытая пища и приказ хозяйки никуда не отлучаться довели Варвару до такого состояния, когда щипки хозяйского сына стали ей казаться вожделенной лаской, и она вызывающе стала поглядывать в его сторону и перестала запирать дверь в свою маленькую «темную», без окна, комнату, за что немедленно поплатилась: комиссар, вернувшись как-то поздней ночью возбужденным после допросов «с пристрастием», торкнулся к ней по привычке и, найдя дверь комнаты не запертой, зашел и молча, спокойно изнасиловал сонную. Варвара испытывала перед ним такой благоговейный ужас, что не закричала, даже когда ей стало действительно больно…

6

Школу многие любят. Многие не любят, некоторые даже ненавидят. Но мало таких, если они вообще есть, которых школа оставляет равнодушным, слишком уж значительную часть детства и юности она высасывает из наших душ, почти ничего не давая взамен, выбрасывая в водоворот жизни, как щенков бросают в воду, обучая плавать: выплывешь — твое счастье, утонешь — так природа распорядилась.

Илюша чувствовал, что школа — не то место, где можно раскрыться его натуре. Школа давала ограниченный минимум сведений, из которых лишь математика и физика, да частично география с иностранным языком могли пригодиться в дальнейшем, все остальные предметы были построены на лжи и фальсификации. Последние четыре года ученики так часто были вынуждены вымарывать из учебников портреты героев и вождей, которые в одночасье превратились в предателей и шпионов, расстрелянных «волей народа», и столько их повымарывали, что в некоторых, зиявших сплошными черными дырами, оставался лишь портрет вождя трудящихся всего мира Сталина, с его знаменитой лучезарной улыбкой на чистом лице, ничего общего не имевшем с жестокой плотоядной на обезображенном оспинами естественном лице, о котором мало кто знал, а те, кто знал, предпочитал помалкивать, потому что даже до портрета в учебниках дотрагиваться нельзя было не только чернилами, просто грязными пальцами. Могло привести к совершенно неожиданному результату: два года назад одноклассник Вадька, толстый флегматик, невозмутимый во всех случаях жизни, вечно жующий что-то на всех переменах, случайно дотронулся масляным пальцем до изображения вождя в учебнике, оставив жирное пятно. А его соседка по парте, скандалистка Шахла, только что вступила в ряды Ленинского комсомола и вся «горела» сделать карьеру. Она тут же выдала Вадьку и сообщила везде, куда только смогла. Вадьку выкинули из комсомола, затем из школы и отправили в школу ФЗО. А через месяц был арестован его отец.

Илюша недавно встретил Вадьку. Тот был уже худым и злым и перемежал свою речь через слово матом. Дыхнув на Илюшу водочным перегаром, Вадька спросил: «Эта сука еще не стала комсомольским лидером?»

Илюша сразу понял, о ком он спрашивает. Шахла дневала и ночевала в горкоме комсомола.

«Еще нет, но она уже заместитель секретаря школьной организации и почему-то член бюро горкома».

«Курва пойдет по телам и постелям в лучезарное завтра!» — Вадька сплюнул столь злобно, словно плевал и метил прямо Шахле в физиономию.