Охота на зайца. Комедия неудачников
Шрифт:
А пока успею прилечь ненадолго.
*
Паскуды… Болтливые фрицы–паскуды с жирным смехом… Паскудный коридор, паскудный дождь, барабанящий по стеклам. Ришар–паскуда, завалившийся на боковую. И моя пустая комната номер шесть в дортуаре.
— Вот паскуды!..
— Ты что, во сне говоришь?
— Заснешь тут, как же, когда целый автобус с немчурой выгружается.
— Так тебе и надо. Это они мстят. Сколько раз ты целые купе с тевтонами парализовал своим воплем: «Папиир, шнелль!»
— Это же так, смеха ради. Будто тебе самому это не нравилось.
— Ты ведь знаешь,
Лампа у изголовья зажжена, он читает книжку, пристроившись на краю постели. Рядом с ним строго вертикально висят на вешалке его брюки с отпаренными стрелками.
— Тот тип из засады свинтил отсюда.
— А?
— Когда я поднимался, его на террасе уже не было.
— Что ты ему сказал по телефону?
— Ничего. Позанимал немного линию, покрутил диск, оно и рассоединилось. Пантера не осмелилась спросить, чего ради я шутку сыграл с кафе напротив.
— Который час?
— Пять.
Одним прыжком я выскакиваю из кровати.
— Не дергайся, у нас еще целый час впереди!
— Только не у меня. Прежде чем идти на перрон, мне надо одну штуку провернуть.
Я обуваюсь, запихиваю свои вещи в сумку и бросаюсь к двери под скептическим взглядом своего приятеля.
— Ты бы хоть соблаговолил сказать, что происходит…
— Не сейчас. Встретимся в поезде, без пяти, ладно?
Все же я успеваю поцеловать его в лоб.
*
Над Листа–ди–Спанья дождь. Вода канала рябит и колышется под винтом причаливающего vaporetto. «Увижу ли я вновь Венецию?» Это последние слова Казановы, погребенного в недрах своей австрийской библиотеки, из фильма Феллини. Увижу ли я вновь Венецию? Думаю, что не скоро. В нынешнем году я не попаду на Карнавал, на Биеналле тоже. Это цена оседлости.
— Не слишком–то вы долго спали… Молодость! — говорит она.
На паркете дортуара ни пылинки, мне стыдно пачкать его своими подошвами. Она даже не ворчит. Я тихонько стучу в дверь номер шесть. Меня приглашают войти.
— Вы уже на ногах? — удивляюсь я.
— Не надо преувеличивать. Я ведь все–таки не полный инвалид!
Если у него хватает сил корчить из себя обиженного, это хороший знак. Впрочем, и лицо у него отдохнувшее, свежее.
— Браво за… это место! Я тут выспался лучше, чем в собственной постели. Вначале мне это немного напомнило Кошен, но потом я полностью восстановил силы. Я поговорил с женой, она меня ждет, я в полной форме! Я все ей расскажу!
— Добрая кровь всегда себя проявит.
Настроение резко упало. Я всего лишь хотел вернуть его на землю. Может, чуть грубовато. Он понял, что слишком уж расслабился, успокоился. Я заметил в его брошенном украдкой взгляде, что он подумал: «Нельзя забывать, что положение слишком серьезно, нельзя заходить слишком далеко», затем, глядя в пол, он спросил, отдохнул ли я сам и что рассчитываю делать. Пока это звучит не слишком искренне.
— Обувайтесь, мы сейчас же уходим.
— Куда? — спрашивает он, по–прежнему не поднимая глаз.
— Туда, куда вы наверняка никогда не вернетесь… В металлические джунгли — густые и запутанные, ржавые и блестящие,
Мои слова его немного пугают, он поднимает голову:
— Это немного… туманно.
— Нет, это всего лишь сортировочная станция.
*
— Слушайте… я больше не могу… по… погодите, дайте отдышаться… Чего ради бежать сломя голову через весь этот бардак! Чего ради… играть в чехарду, прыгая через вагоны…
Он садится на рельсы, высунув язык, раскинув руки, цепляясь за ось старой развалюхи, которая не двигалась с места бог знает сколько лет. Тут я ничего не могу поделать. Двести двадцать второй спит где–то неподалеку, в одном из закоулков сортировочной станции, среди десятков других поездов, находящихся в починке или забытых среди груд железного хлама, наваленного безо всякого логического порядка. Новенькое с иголочки соседствует здесь со старьем, контейнеры с ВС–9, рефрижераторы презрительно поглядывают на почтовые колымаги. Я вынужден еще и еще раз вскарабкиваться на что попало, чтобы с высоты обнаружить наш поезд, и снова спускаться. И все это к великому неудовольствию сони.
— Не знаю, куда они его подевали, место каждый раз меняется. Никакой схемы. Сплошная анархия и бардак. Я же говорил, тут настоящие джунгли.
Он немного отдышался.
— И зачем это надо? — спрашивает он, пожимая плечами.
— Они были тут при прибытии, будут и при отправлении, можете не сомневаться. Но на сей раз они дважды все проверят, проследят каждого, кто садится в мой вагон, а может, и во все вагоны. Так вы идете со мной к этому проклятому поезду или нет?
Он перестает изображать недовольство. На самом деле не в его интересах выводить меня из себя.
— Да… иду…
— Тогда делайте, что вам говорят. Единственный способ — это спрятать вас в моем вагоне еще до того, как поезд придет на вокзал.
Я карабкаюсь на подножку старой машины и бросаю панорамический взгляд поверх нагромождения металла. Двумя путями дальше замечаю вереницу бело–оранжевых вагонов. Может, это то, что нужно?
— Вставайте, мы почти дошли. Прямо за этой серой колымагой наш.
Он идет за мной без возражений. Я вынужден приналечь на четырехгранный ключ, чтобы открыть двери старой серой железяки, которая была когда–то поездом Венеция — Рим. Жан–Шарль испускает вздох облегчения, узнав наш двести двадцать второй. Но его испытания на этом не кончились. Он первым залезает в девяносто шестой вагон.
— Ну, где вы меня теперь устроите? На полке или где–нибудь в вашей кабинке?
Он почти воодушевлен. Когда я покажу ему место, о котором я думаю, эта полуулыбка сползет с его лица.
— В купе нельзя, слишком много народу шляется. А моя кабинка стала довольно подозрительным местом. Я сожалею… Следуйте за мной.
На площадке в другом конце вагона есть что–то вроде закрытого электрощита, небольшой шкафчик, в нижней части которого мы храним маршрутный журнал для записи всех технических неисправностей вагона. В этот отсек помещается разве что бутылка кьянти. Зато верхнее отделение попросторнее, не больше чемодана правда, но при желании туда можно втиснуть и достаточно гибкое человеческое тело. Взрослое.