Охота на зайца. Комедия неудачников
Шрифт:
Должно быть, оно само крутилось в его большой башке, и он понял, не понимая. Теперь–то он знает наверняка, что я обманщик, который без колебаний все силы положит, лишь бы добиться своего. Он и не подозревает, насколько я был близок к правде.
— Я ве–ли–ко–леп–но провел время. Эти «Синглы»… Потрясающе! Я спал в настоящей постели, на настоящем матрасе. Теперь мне гораздо лучше понятна репутация «Спальных вагонов». На обычной полке этого не поймешь: чтобы на ней выспаться, надо быть факиром. Все равно что сравнить тюфяк в ночлежке
Ничего не говорить. Заткнуться. Если я выскажусь, то с помощью оплеухи.
— Я не могу постоянно повторять одно и то же. Сейчас будет таможня, контролеры устроятся рядом, и вы даже носа наружу не высунете.
— А кстати, Антуан, по поводу носа, вы не находите, что здесь немного припахивает объедками?
На этот раз он хватил лишнего. Я уже не могу притвориться, будто ничего не слышал.
— Заткнитесь, Латур, заткните ваш фонтан!
Скрестив руки, он пожимает плечами.
— Ладно, очень даже хорошо, я понял. С тех пор как я видел кондуктора за работой, я уяснил себе кое–что насчет проводников. Это так же, как с постелью и полкой, — ничего общего. Ах… рассказывайте мне теперь о вежливости проводников!
Я закусываю губу, вторую.
— А вежливость неизлечимо больного — это почаще менять повязки!
Я выхожу, не видя его реакции. Мне немного жаль. Тем хуже. На крышке бельевого бака я по порядку раскладываю билеты и паспорта, чтобы упростить и ускорить работу таможенников и прочих надсмотрщиков. Ни в коем случае тут не проветривать, чтобы они ощутили смутное неудобство. В конце коридора Изабель, прижавшись лбом к стеклу, изредка бросает в мою сторону взгляд и улыбку. Настырная. Паспорт французский, моментальное фото ее только портит, фамилия: Бидо, профессия: переводчица. В конце концов, это тоже может пригодиться.
23.30. Осталось всего пять минут. Контролеры готовятся уступить место своим швейцарским преемникам. Беззаботность тушуется пред лицом строгости. Скоро я пожалею о них — полуостровных пофигистах.
Жан–Шарль стелет одеяло и кладет подушку на верхнюю полку. Его лицо уже изменилось, черты снова обрисовали ту же вымученную маску, словно все вдруг опять вернулось ему в память. Наверное, я к этому тоже руку приложил.
— Извините меня за то, что наговорил вам давеча. Хм… вам удастся заснуть на заурядной полке?
— Думаю, да… Не беспокойтесь. Завтра утром я уже буду со своими детьми, так что мне надо быть в форме, выглядеть получше.
— Вам их не хватает?
— И да, и нет… Знаете, дети ведь всегда немного с тобой. Много разъезжаешь с ними. Когда–нибудь вы сами это поймете. Как только они достигают возраста, чтобы слушать всякие истории, начинаешь мысленно брать их с собой…
— Сделайте еще одного. Начиная с трех — половинный тариф.
«Вы сами поймете…» было лишним. Терпеть не
Лучше мне побыть у себя, с сигаретой в зубах, в одиночестве и спокойствии.
Странно… Я даже не обеспокоен приближением этой вереницы фуражек. Вчера обмирал от страха при виде униформы, а сегодня гляжу на них как на заводных паяцев, роботов — запрограммированных, пунктуальных и не слишком надоедливых. Постепенно до меня доходит, что опасность и в самом деле понятие относительное. Как ее переживают каскадеры, продавцы наркотиков, подрывники: пресыщенно? рутинно? отстраненно? Хотел бы я знать.
*
«Все в порядке?» — спрашивает швейцарец. У итальянцев сердитый вид, и голова занята чем–то другим. Они припорошены снегом; выглянув в окно, я обнаружил, что перрон весь белый. Я спросил, можно ли уже кататься на лыжах, но они ответили, что нет, не в этом году, хотя, может быть, остается маленький шанс в феврале. На обратном пути «Галилео» делает остановку на пограничном посту в Бриге. Однажды ночью они высадили там какого–то панка с розовым гребнем, банкой пива в руке и цепями на шее, в одной футболке, исполосованной бритвой. Тоже в январе. Один из швейцарцев попросил у меня в порядке одолжения одеяло, чтобы набросить ему на плечи. Тоже был отцом, надо думать.
Вскоре после отправления ко мне подходит швейцарский контролер. Я с лицемерной улыбкой предлагаю ему свободное купе. Он не говоря ни слова и безо всякого энтузиазма снимает свой пластиковый дождевик.
— Можно его тут повесить? — спрашивает он, встряхивая эту мокрую штуку.
Конечно, с удовольствием, и не только ваш, но и вашего коллеги. Клянусь, что в последний раз любезничаю с чинушей.
Четверть часа спустя он появляется вновь, сухой, как удар дубины.
— Ты готов?
— Э…да.
Осторожнее с этим типом. Его манера спрашивать «ты готов?» пробудила во мне чувство вины. Пытаюсь вспомнить, не надувал ли я его уже, во флорентийском.
— Двадцать девять пассажиров, так?
— …
Проклятье…
Второй раз за две ночи.
Я только что попался, как новичок, — он пересчитал всех пассажиров по головам.
Включая соню. А у меня всего двадцать восемь билетов. Вчера я хотя бы мог дать подходящее объяснение.
— Двадцать девять, верно?
Вынужден ответить «да», иначе он потребовал бы, чтобы я сам пересчитал их в его присутствии, и тогда он своими глазами увидел бы безбилетника. Я только что ляпнул распрекрасную глупость.
— Ладно, начали. (Один… два…)
При каждом новом билете я могу прочесть цифру по его губам. Это слишком глупо. Добраться досюда и дать поймать себя на такой мелочи, на таком ничтожном пустяке… Надо срочно что–то говорить.
— Слушайте, я в этом году собираюсь провести отпуск в Женеве, что если мне поехать этим же самым поездом, а пересадку сделать только в Лозанне?