Охота на зайца. Комедия неудачников
Шрифт:
— Я не из полиции, я ищу такси до Валлорба, мне надо мой поезд догнать, двенадцать минут осталось, там три человека в смертельной опасности, а тут еще таможня, и еще врачи всякие, и еще фармацевтическая промышленность, провались оно все в задницу! Двенадцать минут! И двадцать километров!
Он останавливается, вылупляет глаза и окидывает меня взглядом от ног до макушки. То ли это из–за моей злости, то ли из–за бессвязных речей, но у меня впечатление, будто он разом протрезвел.
— Д–двадцать один… А такси в этой дурацкой дыре нету.
3.09 на моих часах.
— Теперь уже меньше двенадцати. Одиннадцать минут осталось.
— Не двигайтесь!
Он идет, немного покачиваясь, к площади, открывает одну из машин, припаркованных на стоянке перед кафе, и подъезжает на ней ко мне. Я не знаю, во что сажусь, мне неизвестна ни марка этой колымаги, ни количество алкоголя в крови ее водителя. Я едва успеваю просунуться внутрь, как он жмет на газ до отказа. Мотор зловеще рычит, колеса буксуют.
— Одиннадцать?.. Я и за меньшее доезжал, правда без снега!
— Э… для начала включите ваши фары.
— Не глупо!
Я пристегнул ремни и закрыл глаза. В моем теперешнем состоянии лучше поберечь рассудок. Не желаю видеть ни несущейся на меня дороги, ни вытаращенных глаз этого психа. Я только слышу его отрыжку да пьяные восклицания. Быть может, от радости. Я чувствую, что мы едем быстро, наверняка даже чересчур, и снова вспоминаю низкий профиль сони, лицемерную улыбку Изабели, глаза американца, стоическую маску врача. Я несколько раз чихнул, чувствуя, как к ломоте в затылке и пояснице добавляется грипп. Этак и до горячки недалеко. Завтра — теплая постель.
Машина замедляет ход. Я открываю глаза. Псих решил притормозить на въезде в город. Оживление сознания? Рефлекс? Он резко останавливается:
— Ну, сколько?
— Это уже вокзал?
— Там, сразу направо, так сколько?
3.18.
— Девять минут.
Победный вопль. У меня остаются еще две, так что успеваю сказать ему пару слов.
— Как вас зовут?
— Ги. Ги Эно.
— Вы в Ла–Сарразе живете?
— Да.
— Ну так вы обо мне еще услышите, Ги Эно из Ла–Сарраза. И вот еще что, с лопатой у вас ничего не выйдет. Попробуйте ледорубом.
Я хлопаю дверцей и, не оборачиваясь, мчусь к вокзалу. Он довольно оживлен и хорошо освещен. На пограничном посту лучше не бежать, я перехожу на шаг. У первой же форменной фуражки спрашиваю про двести двадцать второй. Тот все еще у перрона, но я уже слышу свисток, делать нечего — опять несусь вскачь, какой–то пассажир шарахается с моего пути, поезд вздрагивает от первого рывка, хлопают двери, второй свисток, я взлетаю на ближайшую подножку и борюсь с дверью, пытаясь открыть ее, не имея почти опоры, на платформе слышен крик, я наконец подтягиваюсь на руках и забрасываю одну ногу внутрь. Теперь другая нога, вот и готово. Дверь мягко закрывается сама собой, едва поезд отошел от перрона. В 3.20.
Да. Теперь я могу присесть на несколько минут и отдышаться, ни о чем не думая. Но если
Мы только что въехали во Францию.
И ксенофобия тут вовсе ни при чем, просто это знак возвращения домой. Моим друзьям никак не удается понять, что для меня сесть в поезд — все равно что для них сесть в метро. А я знаю не так уж много людей, которым понравилось бы проспать в метро две ночи подряд.
Мезанж раскладывает одеяло на своей откидной полке. В его коридоре пусто, а на площадке громоздятся коробки с бутылками.
— Умеешь ты выбрать время. Вечно ему не спится. И как тебя угораздило прийти с этой стороны?
— Долго объяснять. Можно присесть на пару минут?
— Нет, я попробую вздремнуть немного перед Дижоном. У меня там двое сходят. Я–то ведь сам их бужу, не то что вы, проводники. Похоже, вы им просто даете будильник, и они сами приходят за своими бумагами. Верно это?
— Нет, не совсем. Бумаги лучше отдать сразу после таможни. И сказать, чтобы припрятали будильник где–нибудь в купе, незачем его к нам заносить.
— Ну вы даете, ребята… Если бы в наше время кто–то сделал такое…
— Про ваше время рассказывают, что кондукторы тогда даже за жалованьем не приходили, потому что чаевые перекрывали его раз в двадцать. Это правда?
— Правда, в некоторые месяцы. Слушай, дать тебе полотенце?
Я мокрый с головы до ног, ботинки выглядят так, будто из разваренного картона, с пиджака капает на коричневое ковровое покрытие. К тому же размокла моя последняя сигарета. Старикан угощает меня своей.
— Вон он! Точно он! — слышу я в глубине вагона.
Мы оба поворачиваем голову, и Мезанж приказывает контролерам снизить тон. Те вваливаются в коридор, даже не здороваясь.
— Это ты из девяносто шестого?
— Да.
— Ну так ты созрел для рапорта. Давай–ка твой номер.
— Э, постойте, что я такого сделал?
Будто я сам не знаю. Очень мне к лицу изображать оскорбленную невинность. Он достает бланк и ручку.
— Тебя уже полчаса ищут, таможенники развопились, три пассажира место искали, хорошо хоть твой напарник тебя выручил, а ты в это время шляешься по первому классу. Издеваешься над нами, что ли? Давай номер…
— 825424.
Мезанж пробует вступиться за меня. Он тоже умеет врать. Но тут это не помогает. Меня так и подмывает сказать им, что они зря тратят свое время, что их рапорт окажется в мусорном ведре, потому что я увольняюсь. Но не хочется подливать масло в огонь.