Охота на зайца. Комедия неудачников
Шрифт:
Невозмутимый врач, похоже, поглощен холмистой ночью за окном, снегом да горящими огоньками вокзалов, через которые мы проносимся.
— Брандебург там будет? — снова спрашивает она, не надеясь на ответ.
— Кто это «мы»? На кого вы работаете? — В первый раз врач открывает рот. При этом улыбается.
— ВОЗ. [34] Они там слишком много о себе возомнили. Агенты, револьверы, разветвленная сеть… Вы неплохо оснащены.
Жан–Шарль нервничает, а я готов все бросить и выйти из игры. Идите вы все куда подальше…
34
Всемирная
— Что это такое, ВОЗ?
Жан–Шарль выглядит почти заинтересованным, а девица смотрит на него как на инопланетянина.
— Нет, но… вы это серьезно? Вы что, никогда не слыхали о Всемирной организации здравоохранения? А я еще спрашивала себя, почему общественное мнение так неповоротливо… Я делом Брандебурга занимаюсь уже два года, но сегодня ночью я его не упущу. Лично он никогда не участвует, весь год торчит в своих кабинетах с секретаршами, и если нынче сам погнался за вами через всю Европу, господин Латур, то, значит, вы для него жирный куш. Мне профессор Лафай объяснил, что вы… в общем…
— Что я дорого стою? Скажите это. Вы знаете Лафая?
— Это он связался с нами. Вы позвонили жене, она обратилась к нему, а уж он отправил SOS нам. Мы были единственные, кто мог вмешаться так быстро. Надо было решиться за два часа. Мне оставляли выбор. Для нас это единственный и последний шанс взять Брандебурга с поличным. Но сперва я должна сама увидеться с ним, развязать языки его подручным, вынудить их дать показания.
— Показания?.. — переспрашивает лекарь. — Вы шутите?
— Нет, и я рассчитываю на вас, это ваш последний шанс. В настоящий момент я ничего не могу сделать — ни остановить поезд, ни обратиться к властям. Я должна ждать, пока сядет Брандебург. И речи быть не может, чтобы снова затевать судебный процесс, основываясь на одних косвенных доказательствах: он может позволить себе лучших адвокатов и никто не захочет попусту устраивать ему неприятности. Так что поразмыслите. К чему вам его покрывать?
Тут я чувствую себя вынужденным сказать кое–что. Словно мне внезапно захотелось им напомнить, что хозяин тут все–таки я.
— Не знаю, что вы об этом думаете, мадам… в общем мадам из общественного здравоохранения, но мне сдается, что было бы лучше убрать Латура в какое–нибудь другое место, понадежнее. Нельзя его оставлять среди всего этого.
— Вы… вы знаете, куда его можно спрятать?
— А не спросить ли вам мое мнение? — вопит соня.
— Думаю, что смогу найти ему что–нибудь подходящее. Вставайте, Латур. Обещаю вам, что это последнее переселение в рейсе. Вы даже сможете поспать.
— С меня довольно. Где это?
— Сами увидите, предпочитаю не говорить это при нем… — говорю я, показывая на лекаря. — А вы, общественное здравоохранение, оставайтесь здесь, вместе с вашим свидетелем.
— Нечего мне приказывать.
В ней не осталось ничего от недавней кокетливой девушки. Теперь она похожа скорей на старую закаленную бандершу.
— Раньше вы не были такой занудой. Еще совсем недавно.
— Ах да… Неужто вы и в самом деле решили, будто я увиваюсь за вами ради ваших прекрасных глаз и жирного теста? А этот нелепый ужин! То, что вы пытались ухлестывать за мной, просто избавило меня от поисков повода для сближения,
— А почему вы просто не пришли ко мне и не представились? Я ведь не из шайки Брандебурга.
— Я не знала этого, пока не села в поезд. Он ведь мог вас подкупить, убедить по–хорошему доставить его добро в Лозанну под самым носом у таможни. И к тому же никто не понимал вашей игры.
— Моей чего?
— Латур звонит своей жене, говоря ей, что ошибся, что его швейцарские друзья уголовники, что он возвращается в Париж тем же поездом и что там есть некто, кто заботится о нем, кто–то из поездного персонала. Что мы должны были понять, по–вашему? Кто такой этот «покровитель»? На кого он работает? И почему?
— Ладно, мы уже тормозим. Пойду отведу Латура и вернусь.
Со стороны Жан–Шарля пассивное сопротивление. Он бормочет что–то невнятное и не совсем любезное.
— Идите умойтесь, — говорю я ему, показывая на туалет.
Я вытираю несколько засохших потеков крови на его подбородке. Контролеры куда–то делись из своего купе, но оставили там свои плащи и портфели.
— Что вы сказали вашей жене? Обо мне.
— Да так, ничего… Намекнул всего лишь об одном молодом парне, который согласился сопровождать меня. Она спросила, мол, это из–за денег? Я сказал, что нет. И все.
Как это у него просто получается…
Ришар не спит. Он курит, глядя на снег через широко открытое окно.
— Привет, — говорит он, не удивившись. Довольно мрачно.
— Ты на меня все из–за той девицы дуешься? Нет, слушай, погоди, ты же не знаешь… Эта баба, на самом деле она…
И надо же было этому случиться. Именно сейчас. Мне некогда объяснять ему. Он мне больше не доверяет. Жан–Шарль кладет мне руку на плечо. И, не пытаясь от нее избавиться, я опускаю голову.
— Господин Ришар, вы меня не знаете, мы встретились в несколько странных обстоятельствах… Все это ваш друг сделал ради меня, это из–за меня он так хлопотал… Если бы вы согласились меня выслушать… Быть может, все могло бы немного проясниться… Слишком глупо терять друга по недоразумению.
Не спрашивая ничьего разрешения, он входит в купе, бормоча какие–то обрывки слов, и садится в кресло. Ришар поворачивается ко мне:
— И давно ты его терпишь? Это из–за него ты носишься как угорелый?
Я резко оборачиваюсь к соне, услышав с его стороны какой–то металлический звук. Он облегченно вскрикивает и, едва я успел что–либо сообразить, выбрасывает ключ в окно. Под нашим окаменевшим взглядом.
— Вот так, спокойно! Теперь Брандебург с его шайкой и клещами меня отсюда не вытащит! Давайте приходите, я жду!
Потрясение.
Ришар смотрит на меня — оторопело, недоверчиво. Соня совсем спятил. Пристегнул себя наручниками к оконному поручню. И глядит на нас восторженно, как победитель…
Наконец Ришар обретает дар речи:
— Но… как же я… как же мне быть… с контролерами… таможней?..
Поезд резко тормозит. На этот раз мы влипли по–настоящему. Даже не знаю, что сказать Ришару, он ни на что не реагирует, — видимо, мне придется вернуться к себе. Мы въезжаем на Лозаннский вокзал.
— Контролеры у тебя уже были? Не бойся, с таможней что–нибудь придумаем, спрячем его под одеялами, что ли, или давай объединимся — ты отнесешь свои паспорта ко мне, будто на мне сразу два вагона, там видно будет, найдем какое–нибудь решение… Ты извини…