Охота Полуночника
Шрифт:
Однажды днем в конце января я принес от сеньоры Беатрис выглаженное белье и застал маму рыдающей за фортепьяно. Она прислонилась к нему, словно боялась упасть в такую глубокую и темную пропасть, из которой уже не было возврата.
Отняв ее пальцы от фортепьяно, я прижал маму к себе. Она приникла к моей груди, продолжая плакать и сильно дрожа. Она была такой маленькой и хрупкой, и я чувствовал, что это она — мой ребенок, а не я — ее.
Я поцеловал ее в макушку, вдыхая теплый запах волос, и заплакал. Это были ужасные, но вместе с тем на удивление отрадные минуты, ведь общее горе сблизило нас.
—
— За что, мама?
Я ждал, что она попросит прощения за то, что бросила меня в эти дни, даже не пытаясь утешить.
Но она ответила:
— За смерть Полуночника.
— Но ты ни в чем не виновата.
— Нет, нет, к сожалению, это не так. Я должна была запретить твоему отцу и Полуночнику заниматься этой вакциной от оспы. Я должна была твердо заявить об этом перед их отъездом.
— О чем ты говоришь?
— Разве ты не понимаешь? У них наверняка была лихорадка. Что-то произошло с ними из-за этой вакцины. Иначе как объяснить то, что Полуночник выбежал в грозу? И почему твой отец не сумел защитить его? Нет, Джон, наверняка, они оба были не в своем уме.
Ее слова показались мне нелепыми, ведь отец никогда не упоминал про помрачнение сознания или даже про легкое недомогание. К тому же, мама знала, что Полуночник часто следовал в направлении грозы. Встревоженный ее рассуждениями, я предложил ей отдохнуть.
Позже, когда я стоял у задней двери и смотрел, как Фанни и Зебра грызутся из-за ветки, я услышал мамин крик. Она пролила на себя почти кварту кипятка. От ее груди валил пар. Я выхватил чайник из ее рук и увидел, что он почти пуст. Очевидно, это был не просто несчастный случай.
Мать в ужасе посмотрела на меня, осознавая, что сильно ошпарилась. Потом она закатила глаза и потеряла сознание. Я бросился к ней, не дав ей упасть на пол.
Я перенес ее на диван в гостиной, подложил под голову подушку и побежал за оливковыми сестрами, которые с помощью нюхательной соли привели ее в чувство. Слушая, как они шепчутся с ней, я понял, что в последние дни она самыми различными способами выражала свой гнев: сначала в небольших враждебных действиях против нас с отцом, оставляя, например, скорлупу в тарелке, а теперь, причинив вред самой себе.
Придя в себя, она попросила меня покинуть комнату. Именно в этот момент я осознал, что она перестала любить меня.
Затем она снова заперлась у себя в спальне на всю неделю, не впуская ни меня, ни отца.
Думаю, мать и правда на несколько лет перестала любить меня, хотя даже самая мысль об этом была просто чудовищной. Лучше было бы сказать, что ее любовь ко мне оказалась заперта в ларце, вместе с ее супружеством и телом Полуночника.
Возможно, она очень любила меня и знала, что только я способен пробить броню, в которую она сама заключила себя. Стоило ей только позволить себе любить меня и принять мою любовь, она бы целыми днями кричала от боли, осознавая, что потеряла все, что было дорого ей, и, прежде всего, свой брак.
Любой, кто смотрел на ее бледное осунувшееся лицо, понимал, что она находится на грани самоубийства.
Конечно, было бы нелепо думать, что она смогла бы любить меня, лишившись рассудка. Эта не
Когда мать сообщила мне о своих сомнениях относительно отца, о которых она раньше молчала, я вскоре осмелился открыто обвинить его в том, что он не защитил Полуночника. Он попросил у меня прощения, но я продолжал бранить его, хотя он и пытался меня урезонить. В конце концов, он заплакал, и я, устыдившись этих слез, выслушал его объяснения. Он сказал, что никогда не простит себе, что оставил Полуночника без присмотра.
К сожалению, признание отцом своей вины мало успокоило меня, и я часто грубил ему, а однажды даже сказал, что не хочу, чтобы он выгуливал вместе со мной Фанни и Зебру. Я знал, что мое поведение отвратительно, но не мог сдержать своих чувств. Боль, искажавшая его лицо, вероятно, вполне соответствовала моему несчастному состоянию. Он ни разу не наказал меня и на мои обвинения отвечал только мягкими замечаниями, что время — лучший лекарь.
— Даже ты злишься на меня, парень…
Во время особенно тяжелых приступов отчаяния я скрывался в своей комнате и выходил, только когда он убирался из дома. Я проводил дни в одиночестве, читая книги и рисуя. Я ни к кому не ходил, даже к оливковым сестрам и сеньору Бенджамину.
Однажды днем, в середине февраля, папа тихо вошел ко мне в комнату, когда я уже засыпал, и сел у меня в ногах. Я не открывал глаз; хотя и слышал, как он тихо плачет, я все же отказывался простить его.
В конце концов он ушел, шаркая ногами по полу.
Самое ужасное, что отец больше никогда не просил меня о помощи. В тот день я упустил свой шанс. Даже сегодня, раскаиваясь в том, что я отказывал ему в любви, я чувствую себя черствым и ограниченным человеком.
Спустя семь лет, перед самой женитьбой, я рассказал Марии Франциске, своей невесте, все об этом периоде своей жизни, предупреждая ее, какого дурного человека она берет себе в мужья. К моему удивлению, она предположила, что я отказался утешить отца в этот решающий момент, не столько чтобы наказать его, сколько из страха, что моя любовь приведет его к смерти.
В тот момент я решил, что она просто пытается снять с меня вину, но теперь понимаю, что она была права: втайне я действительно боялся, что смерть заберет у меня всех, кто мне дорог. Возможно, я даже решил, что Даниэль и Полуночник умерли потому, что я их очень любил, а следовательно, я, в какой-то мере был виноват в их гибели. Забирая их, смерть мстила мне, хотя я не знал, за что. Возможно, лишь за то, что я был счастлив, но возможно и за то, что я причинил боль Даниэлю, когда он больше всего нуждался в моей помощи.
В конце февраля у матери начались сильные боли в животе, и она на четыре дня ушла жить к бабушке Розе.
В ее отсутствие отец в конце концов отказался терпеть мое отношение к нему.
— Это зашло уже слишком далеко, — сказал он мне однажды утром, распахивая дверь и входя в мою комнату. Глаза его сверкали. — Я ожидал уныния и даже гнева, но не этого упрямого нежелания вернуться к нормальной жизни.
Потом он зажал нос и воскликнул:
— Боже мой, Джон, здесь воняет, как у гончей под хвостом! Неужели ты ничего не чувствуешь?