Охотник на ведьм
Шрифт:
— Она в таком состоянии со вчерашнего дня, — извинительным тоном промолвила Изобел. — Я пыталась покормить ее, — она повела плечами, — но она отбросила ложку.
— Спасибо, что попытались.
— О, и вот еще что. — Она протянула ей Генриетту. — Ведьмино шило просил тебе передать.
Маргрет проглотила слезы.
— Она… очень к ней привязана.
Шагнув к матери, она посадила куклу к ней на колени.
Движение остановилось. Беспокойные руки обвились вокруг куклы. Вздох, блаженная улыбка, и она крепко-накрепко прижала игрушку
Дверь закрылась. Опустившись на пол, Маргарет взяла мать за руку и принялась болтать о ежедневных пустяках, ни словом не упоминая ни ведьм, ни допросы, ни нависшую над ними опасность.
Незнакомая обстановка все еще смущала Джанет Рейд, но с Генриеттой на коленях и дочерью у ног она постепенно вернулась в настоящее.
Пришла пора подготовить ее к будущему.
— Мама, ты ведь помнишь мистера Кинкейда?
Мать наморщила лоб, вспоминая.
— Того любезного человека, которого ты угощала хлебом. Помнишь?
Улыбка, потом кивок.
— В общем, ему нужно задать тебе несколько вопросов.
— О чем?
Она попыталась объяснить как можно мягче, чтобы ее не обуял ужас.
— Ох, о разном. О Боге и дьяволе.
Мать зажмурилась, задетая отголоском давно забытого страшного воспоминания.
— А я знаю ответы?
— Конечно. Некоторые вопросы могут показаться тебе знакомыми, но так, как раньше, не будет. — Мысленно она взмолилась о том, чтобы ее обещание сбылось.
— Как раньше?
— Когда тебя забрали из дому и… обижали.
Так далеко отсюда. В Эдинбурге. В другой стране. В другой жизни.
Ее взгляд затуманился.
— Ничего подобного я не помню.
Жгучая, нехристианская ненависть поднялась внутри Маргрет, терзая ее как застарелая рана. Ненависть, направленная на тех, кто их предал — на кузена Джона Дана, на палача Джеймса Скоби, на них всех.
— Ты не помнишь, как тебя держали в тюрьме?
Не слушая ее — или не слыша — мать смотрела за окно, где по желтеющей траве на холмах бежала рябь.
— Нет. Не помню.
Она стиснула ее ладони, бездумно не заботясь о том, какими будут последствия, если мать разделит ее гнев.
— Ты не помнишь, какими они были жестокими? — Маргрет помнила. И, вспоминая, всякий раз задыхалась от ярости. — Как они били тебя, прижигали раскаленным железом, затягивали на твоей шее удавку и дергали за ее, пока ты, ослепнув от боли, не падала с ног, и в довершение всего раздробили тебе палец. Неужели ты этого не помнишь?
Мать не ответила. Только пожала плечами и покачала головой.
Сдавшись, Маргрет выпустила ее ладони из рук. Она перенесла столько боли, ужаса и лишений… Пожалуй, оно даже к лучшему, что ее память пуста.
И вдруг прикосновение. Мать тронула ее за подбородок.
— А нет ли чего-то, что мне хотелось бы вспомнить?
Чего-то, что мне хотелось бы вспомнить.
Она захотела, чтобы мать разделила ее ненависть, чтобы она тоже
— Есть, мама. Конечно, есть. Помнишь дворик нашего дома в Эдинбурге? Ты высаживала там колокольчики. Прямо у крыльца, где дольше всего задерживался свет. Ты помнишь это?
Мать задумалась. От напряжения между ее бровями залегла складка. Потом ее взгляд прояснился, словно она и впрямь сумела перенестись в прошлое. Она медленно кивнула.
— Кажется, да.
Маргрет ощутила непривычное натяжение улыбки. Сев, она ухватила мать за руку.
— А помнишь, как ты пекла хлеб и давала мне на пробу первый горячий кусочек с маслом? И как вкусно нам было?
Губы матери дрогнули.
— Помню. Да, это я помню.
— А как после воскресной службы, мы втроем — ты, папа и я — приходили домой и вместо повторения проповеди пели песни, да так громко, что соседи начинали нам подпевать?
Она закивала и заулыбалась широко, во весь рот.
— Помню. Мне так это нравилось.
— А папу ты помнишь?
Улыбка стала тоскливой и неуверенной.
— Я его помню, — проговорила Маргрет. — Помню, как сидела у него на коленях, а он читал мне псалмы. И чаще всего Двадцать третий, его любимый. Господь — Пастырь мой…
— И я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях…
Два голоса слились в один.
— И водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою…
Размеренные слова, разделенные на двоих, помогли Маргрет справиться с комом в горле и со слезами в глазах. Быть может, ее мать и забыла молитвы, но она помнила, что Господь любит ее.
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…
И она взмолилась о том, чтобы Он был с ними, ибо ее матери предстояло отвечать на вопросы, которые могли заставить ее вспомнить то, что никто не должен был знать. То, что разрушило ее разум и ее жизнь.
Ей оставалось только одно: верить в доброту Александра Кинкейда.
***
Глубоко за полдень Александр расхаживал по церкви из угла в угол, ожидая, когда явятся обвинители. На стуле безмолвным укором лежал его плащ, возвращенный преподобным Диксоном.
Старосты стесненно ежились за столом, пока солнце неумолимо клонилось к западу.
Перед ними сидели три женщины. Вдова Уилсон вернула на лицо дерзкую гримасу и, казалось, вновь была готова бросить им вызов. Шмыгающая носом Элен Симберд выглядела кроткой и испуганной. Маргрет сидела спокойно, только изредка переводила дыхание и прикрывала глаза.