охранники и авантюристы
Шрифт:
Письмо ваше всколыхнуло мои „тихие воды“ и в заключение всего могу только пожалеть, что не могу похвалиться, по пословице, известным содержанием в них…»
Прошло несколько месяцев, и в тихую заводь жизни Жученко ворвалось событие, перевернувшее ее судьбу. В Лейпциг приехал Гартинг, заведовавший секретной агентурой за границей, и позвал ее на работу. Об этой нечаянной радости она пишет 6 мая Зубатову:
«Что бы я не дала, чтобы услышать ваш дружеский совет и поговорить с вами в настоящую минуту: впервые мне приходится принять решение без вашего совета. Дело в том, что Ев. П. прислал Ар. М. Г. [56]– советует вернуться в прежнюю колею. Ручается „головой“ за личность. Все это так неожиданно ворвалось в мою обитель, и мысленно я ищу совета у вас, мой дорогой друг. Г. смотрит на все очень просто, взвесил все за и против, и после долгих переговоров уехал с моим согласием. Решено переселиться в Гейдельберг и скоро, в конце следующей недели, я уже в дороге. Я рада случаю вырваться из моей бездеятельной жизни; обещано материальное улучшение, что даст возможность изучить что-либо практическое. Остаются казанские возможности, но и в этом обещано содействие. Предложено это с согласия А.А.Л. [57] ,
[56] Евстратий Павлович Медников и Гартинг.
[57] А. А. Лопухина.
Зубатов не замедлил ответом. Он восторженно приветствовал возвращение к старой, любимой работе. 11 мая он писал Жученко:
«Сердечно радуюсь, мой дивный друг, что в вашей купели замутилась вода… Во-первых, расправите косточки и выйдете из нирваны, а свежий воздух и движение - вещь очень хорошая; а во-вторых - дело будете иметь с человеком, которого я очень ценил и уважал. Г. [58]– большой деляга: скромен, осторожен, выдержан; словом - с ним не страшно. Дай бог вам „совет да любовь“. Заниматься лишь тем, что „всего опасаться“ - дело мучительное, дух угнетающее; быть кузнецом собственного счастья куда заманчивее! Уверения А.А. [59]– тоже для вас козырь. Словом - хорошо. Под лежачий камень вода не течет, а с переменой положения возможно изменение и в фамильных делах. Спасибо вам сердечное за внимание к моим глазам и вообще к моей особе. После операции я, боясь сначала шрифта, отодвинул на задний план немецкий, а потом обнаружилось столько позапущенного на отечественном языке, что я со страстью упиваюсь возмещением пропусков, и надежду на заграничное путешествие пришлось оставить. Да и у вас теперь жизнь пойдет веселее и разнообразнее. Как только вы будете управляться с буяном? Ну, да вы так уравновешены и умны, что преодолеете затруднения и посерьезнее этаких. С богом!»
[58] Гартинг.
[59] Лопухина.
Если не знать, в чем дело, никогда не придет в голову, что стать кузнецом собственного счастья, на языке автора письма, значит поступить в секретные сотрудники! {248}
Дело было сделано, Жученко в Гейдельберге, присматривается к окружающей обстановке и готовится к предстоящей деятельности. Она вся бодрость, энергия. 2 июня она пишет Зубатову.
«Мой дорогой, незабвенный друг, я еще в долгу перед вами за ваше бесценное письмо. Первое впечатление по прочтении его было то, что, боюсь, у вас есть основания предаваться размышлениям на тему „…и друг друга лучшего забудет…“, коли вы, вы, дорогой Сергей Васильевич, благодарите меня за память…
Можете себе представить, каким событием является для меня переезд сюда; даже с внешней уже стороны чисто, не говоря о другом значении. Не преувеличивая говорю, что словно после тюрьмы чувствуешь себя. Голова и душа полны желаниями и планами, а то ведь было доходило до самого последнего, когда и желаний-то не замечалось; незаметное погружение в мирное обывательство было, право, не за плечами. Этим выдаю себе аттестат в духовной бедности, но вам могу ведь говорить без прикрас. Нельзя оправдываться обстоятельствами и т. п.: вы, дорогой друг, находитесь также изолированным от внешней жизни (мне, конечно, и в голову не приходит буквально приравнивать себя к вам, господь упаси!). Ну, довольно на тему излюбленного нами, русскими, дешевого самобичевания: теперь „другие птицы, новые песни“, хотя это пока с осени, когда я запишусь в университет. Но предвестником у меня - прекрасное самочувствие и жажда умственной работы самой по себе, без всяких пока приноравливаний (путь указан прежний „духа мятежного“). Малый плюс моего лейпцигского „пленения“ - ознакомление с социал-демократическим течением, является мне помощью не предстать перед братией в состоянии спящей или спавшей царевны; а А.М. [60] снабдил меня нужным и для ознакомления с отечественным в этом направлении. При этом я, как всегда и везде, думаю о вас, дорогой друг, и как мне больно было узнать, что поездка не сбылась: буду надеяться, что этот план отложен, а не сдан в архив. Моим самым {249} большим желанием остается надежда увидеться с вами: чего нет сегодня, может быть завтра; если не вы сюда, может быть, я туда поеду. Словом, не отнимайте у меня давно лелеемой надежды увидеться с вами, поговорить не на бумаге, дорогой, родной друг. До осени выжидание. Рекомендовано лучше два шага назад, чем один вперед, да и позаросло у меня лебедой во многом. В тиши я занимаюсь обновлением. Устроились здесь очень хорошо, совершенно особняком у одной милой вдовы. Дочь ее печется о моем буяне, так что родительские заботы не будут поглощать много времени, да он и сам уж проявляет самостоятельность, да и пора, ведь ему скоро семь лет. Мальчуган на славу, учится хорошо, завоевывает общие симпатии без всяких стараний с его стороны. От меня требует только, чтобы я читала ему вслух, интересуется всем; вообще никаких неудобств от его милой особы не предвидится, и я сама очень довольна, что могу взглянуть на мир не только через его окошко. Нахожу много лирической неправды в утверждении, что ребенок может заменить и наполнить чуть ли не все - что не мешает мне быть все же хорошей матерью. Что выберу для изучения - пока не знаю. Надо что-нибудь практичное, чтобы не быть более дилетантом, а подумать и о будущем, - малыша в особенности. Город среди гор, сильно на юг. От вас дальше, но для нас ведь нет расстояний, как вы раз писали. Люди приветливее, доступнее. Пока до следующего письма. „An Fr. Z. Schutschenko“ на случай вашего желания сказать пару слов мне".
[60] Гартинг.
Она, ученица, снова на боевой работе, а он, вождь и учитель, - без дела, в провинции, все в книгах, в книгах. Жизнь проносится мимо, и, скрывая горечь, Зубатов
«Несколько раз перечитывал ваше письмо, дорогой друг: так оно необычно написано, столько в нем бодрости и силы. Дай бог, дай бог, все это очень приятно и особо радостно за вас. Неоднократно приходилось нам с вами обсуждать, что за оказия такая, что над хорошими людьми тяготеет часто какой-то гнусный рок, и на вас это было особо явст-{250}венно. Может, теперь и на вашей улице окажется праздник, и как бы от души этого хотелось и сколь это было бы справедливо!!. Впрочем, в такие моменты надо уметь жить, а не заниматься ковырянием в собственной душе… Итак, бодро и с верою вперед, и да хранят вас все добрые силы!
Избежать дилетантизма и завладеть чем-либо более веским - мысль чудная, которую нельзя не разделить. Честь и слава вашей практичности…
Наверстать, впрочем, - вещь, видимо, нехитрая. Ницшеанство, символизм, неокантианство, вероятно, не прошли для вас незамеченными, а впрочем, все старина. На людях все это усвоится и того лучше и скорее. Нельзя было не порадоваться на малыша, читая о его победах над людскими сердцами. Поистине - молодчинище.
Строчечка, а на этой строчечке намек на то, что вы и сами можете прилететь в наши края, - особо врезалась в память, вот „кабы-то“… Тетушка стареет, делается ворчливой и что-то не ладит со своим принципалом. Обратилась было за советом ко мне: я дал совет совсем уйти. С того времени ни слуху ни духу: должно, рассердилась. Так как все пережитое вам хорошо известно, то мне нечего распространяться о своем житье-бытье: это было бы повторением: книги, книги, книги».
На этом обрывается переписка. Жученко, несомненно, избежала опасности «погрузиться в мирное обывательство», а Зубатов так и не избыл своей опалы, так и погряз в обывательщине. Потрясла его существование революция. Прочитав об отречении Николая II, он застрелился. {251}
В первом, опубликованном в апреле 1917 г. Министерством юстиции списке секретных сотрудников, помещен был некий Балашов.
«Николай Петрович Балашов, крестьянин Ярославской губернии („Морозов“). Полуинтеллигент. Был корректором в „Новой рабочей газете“ и освещал как состав редакции, так и корреспондентов с мест. Сотрудничал в 1913 г. Жалованье - 25 руб.“.
Этот Балашов служил в апреле 1917 г. корректором в редакции газеты и был на работе в ту ночь, когда в петербургские редакции были доставлены списки разоблаченных провокаторов. Из корректурных гранок он узнал о своем разоблачении. На другой день с 1 ч. 55 м. в «Финляндской» гостинице Балашов застрелился, оставив следующее письмо:
«Моим бывшим сослуживцам по газете „Речь“ и по военной службе.
Граждане!
Мое имя значится в опубликованном списке провокаторов Петроградского охранного отделения. Составлен полный формуляр моей деятельности по „освещению состава редакции „Новой рабочей газеты“ и даже иногородних корреспондентов этой газеты. Указан и размер вознаграждения за эту работу - 25 руб.
– и приведена кличка: не то Воробьев, не то Морозов.
Позвольте, граждане, не вдаваясь в подробности, рассказать, в чем дело.
Зимой, в конце 1913 г., после ареста у себя на квартире, я был привезен в Охранное отделение, и угрозами, и застращиваниями, хитростью у меня было вырвано обещание подумать о возможности „работы“ в охранке. Тогда я только что получил работу по корректуре в „Луче“. Дома, нервно потрясенный, я долго обдумывал, как быть. Сначала я хотел обо всем, что со мной произошло, рассказать своим ближайшим товарищам, но никак не решился. А время шло, шло. Прошло около месяца; вдруг я получаю письмо, без {252} подписи, с приглашением прийти к Мариинскому театру. Я почувствовал, что начинается… Метался и не знал, что делать. Не пошел. Дня через два, утром, когда вышел из квартиры, меня остановил какой-то субъект, среднего роста, штатский, с козлиной бородкой. Он, подойдя ко мне, сказал: „Г. Балашов, мне надо с вами поговорить“. Я узнал, я почувствовал, что это - охранник. Дошли до извозчика, и он, пригласив меня поехать с ним, завел в какую-то квартиру в одном из переулков около Офицерской улицы. Здесь было что-то такое, о чем я и теперь вспоминаю с содроганием. Он, как паук, ходил вокруг меня, хихикая, теребя бородку, и все говорил, говорил. Он все уговаривал, советовал, а иногда с зловещим огоньком в глазах и грозил мне, сводя все к одному, что я должен „работать“ в охранке. „Никаких обязанностей, никаких инструкций мы вам не даем, вы скажете нам только то, что захотите сказать. А впрочем, быть может, вам лучше предварительно годика на два проехаться в Нарым“. Я помню, что я не выдержал этой паучьей пытки, его движения, увертки загипнотизировали меня, и я совершенно потерял волю, потерял способность владеть мыслями. В голове был какой-то кошмар. Помню, что он сказал: „Ну, успокойтесь, успокойтесь, подумайте. А кстати, не знаете ли вы такого-то?“. Он называет какую-то фамилию. Говорю, что не знаю. „Ну, а вот такого-то не видели никогда?“ Нет. Он приводит ряд имен, указывает рост, приметы и пр. Помню, что в заключение он мне все повторял, когда я уходил, а он выпроваживал меня за дверь: „Ну, подумайте, подумайте. А, впрочем, что же, ведь вы уже наш сотрудник“. Больше с этим субъектом я никогда не виделся. И когда прошел гипноз, то я уже одумался и опять оставил все по-прежнему: т. е. я молчал и ждал, ждал чего-то, что опять, вот, вот, надвинется на меня и сделает меня безвольным, бессильным. Была уже весна. Выходим мы с одним из сотрудников газеты из ворот типографии. Когда расстались и я пошел в противоположную сторону, ко мне подошел какой-то мужчина с плоским, скуластым лицом и, называя мою фамилию, заговорил со мной на тему: с кем я вышел из типографии и что там делает это лицо. Я, помню, всячески изворачивался, чтобы из-{253}бежать вопросов или ответить уклончиво; этот субъект был груб, совершенно неинтеллигентен, и мне легче было изворачиваться. Но все же у меня было такое ощущение, что по моей спине течет какая-то холодно-липкая слизь, и мысли были спутаны. Он шел со мной почти до моей квартиры, потом исчез.
Была эта последняя встреча с охранником уже осенью в 1913 г., когда я вернулся из летней одномесячной поездки к себе на родину. Я уже перестал думать, что опять повторится то, что уже было, но… вот однажды осенью, в пасмурный день, вблизи моей квартиры меня снова встретил какой-то субъект, опять мне неизвестный, и вступил в разговор на ту же тему. Я с ним говорил недолго; было ли причиной тому то обстоятельство, что после деревни я чувствовал себя крепче нервами, или просто потому, что уж как-то я привык к таким допросам, но он сошел благополучнее всех других, и ни одного имени, которое он мне называл, я не указал - потому что я и на самом деле не знал никого из сотрудников, кроме 2-3 человек, ходивших „выпускать“ газету в типографию.