охранники и авантюристы
Шрифт:
Больше никогда с охранниками не встречался.
Никакого жалованья я не получал.
Клички никакой у меня не было.
Никаких арестов по моему доносу не производилось, и в этом отношении моя совесть спокойна.
Еще раз повторяю, что осенью 1913 г. я виделся с охранником в последний (третий всего по счету) раз. В 1914 г. я был призван 19 июля на военную службу, а с конца сентября 1914 г. по 9 июля 1915 г. провел в Гельсингфорсе на солдатской службе, а с июля 1915 г. по сие время жил в Петрограде, служа на военной службе и работая по корректуре в „Речи“. Из „Нов. раб. газ.“ я ушел еще раньше ее закрытия.
Никаких сношений с Охранным отделением не имел, и только один раз, недавно, в толпе, мне показалось,
Сейчас я дописываю это письмо и умру. Мне все равно, что будут говорить после моей смерти про меня, но я хотел только рассказать, как иногда делаются провокаторы. Только одного я не пойму: зачем это обо мне охранка составила такой „формуляр“. Разве для Департамента полиции, чтобы показать своих „провокаторов“ с наилучшей стороны. И кто еще тот „некто“ в гороховом или сером, кто получал ежемесячно 25 руб. под чужую фирму?
Ну вот и все; пора кончать и пора умирать.
Умереть я хочу потому, что это - наилучший исход. Какая бы жизнь была, если бы, и искупив свою вину, отбыл наказание? Ведь никто не стал бы общаться с „провокатором“, и некуда было бы скрыть от стыда и позора свою голову.
Будьте счастливы, свободные граждане свободной России. Да будет светла и радостна ваша жизнь.
Н. Балашов»
9 апреля 1917 г. 1 ч. 35 м. дня {255}
В первом списке секретных сотрудников Петроградского охранного отделения, опубликованном в апреле 1917 г. Министерством юстиции, был разоблачен:
«Денисов, Николай Петрович, дворянин, казак Аксайской станицы области Войска Донского (охранный псевдоним „Рутинцев“). Преподаватель древних языков и секретарь 7-го городского попечительства. Состоял студентом в Петроградском университете, принадлежал к Партии с.-р. и имел хорошие партийные связи, но с теперешней организацией с.-р. работать не захотел, считая ее мальчишеской. Сотрудничает в Охранном отделении с 1911 г. и теперь дает материал о кадетской партии, о городском самоуправлении и общественном движении. По ходатайству Департамента полиции освобожден от призыва по мобилизации. Жалованье - 125 руб.».
Несомненно, Денисов был едва ли не самым образованным сотрудником Охранного отделения. Все его доклады отличаются литературным изложением и гладко катящимся смыслом. Фигура чрезвычайно любопытная: по разоблачению он сдал резко назад и сделал ряд любопытных и практически ценных признаний о своей службе в Охранном отделении и позже в контрразведке. В этих признаниях много правды, рассуждения «Рутинцева» о психологии предательства должны послужить введением к книге о секретных сотрудниках. Но, понятно, профессия автора наложила печать на миросозерцание автора, и об этом надо помнить всякому читателю этих документов. В чем можно верить «Рутинцеву», это - в характеристиках быта Петроградского отделения и его главнейших деятелей. Мы помещаем воспоминания Денисова-Рутинцева о его работе в качестве секретного сотрудника.
Духовным вождем Денисова-Рутинцева был весьма известный в дни политического розыска Иван Васильевич {256} Доброскок; революционер, потом предатель, потом провокатор, после разоблачения чиновник С.-Петербургского охранного отделения, его «душа», после расхождения с начальством полицмейстер ораниенбаумский, под фамилией Добровольский, - провокатор и сыщик, известный у революционеров под именем «Николай - золотые очки».
В апреле 1917 г. были арестованы и учитель, и ученик. Сидя в тюрьме, они отдались воспоминаниям. Ученик написал ядовитую характеристику учителя, а учитель, которому дали прочесть записку ученика, опубликовал отповедь. Нельзя отказать в известной пикантности этому обмену мнений между Рокамболем и престарелым его учителем Тортильяром.
В заключение воспоминаний Денисова даем обе записки - его и Доброскока.
Как я стал секретным сотрудником
(Психология предательства)
Была ранняя осень - середина августа 191*г. Утро было теплое, но какое-то серое, а с полдня пошел мелкий-мелкий дождь, от которого на душе становилось как-то серо и бесприютно. Я шел по Троицкому мосту, хлюпая сапогами без галош по лужам и думал все ту же горькую думу: «уже скоро сентябрь, а в университет не принимают из-за отсутствия бумаги о благонадежности. Пожалуй и вовсе не примут. Придется бросить уроки и ехать служить на военную службу… Ну, а дочка? Да, ведь дочке уже пошел седьмой месяц: кто же ее будет кормить, мою маленькую… И будь я виноват в беспорядках, а то сидел дома, давал уроки, пришли товарищи, чуть не силком привели в университет („стыдно, мол, старому партийному работнику сидеть в своей норе, когда нарушается университетская автономия!“). А там арест, сиденье в вонючей части, высылка по этапу на {257} родину (в первый раз побывал на этой „родине“), возвращение и беганье „по передним профессоров, министров, генералов“. А дома? Жена, ворчащая на „несчастную судьбу“ связавшую ее с „неудачником“; попреки родственников жены и обидные намеки на „крикунов-тунеядцев“, выслушиваемые чуть не ежедневно… Эх, кабы конец! Да разве конец - в смерти? А дочь?
В это время проехавшая мимо коляска обрызгивает меня с головы до ног липкой грязью, и я, невольно подняв голову, вижу оскабленное сытое лицо товарища по гимназии, теперь даже не здоровавшегося со мной. Вот такие устраиваются: в пятом году был в Путейке розовым кадетом, подлаживался к прогрессивной профессуре, кончил, женился на дочери октябриста-земца, взял миллионное приданое и блаженствует… Что ему народ и его муки? Впрочем, за что я его ругаю? Я мог идти той же дорогой, но не захотел, пошел в „подполье“, попал в крепость на целые годы и… и кому я принес пользу? Десятку жандармов и сыщиков дал работу и награды, обеспечил куском хлеба тюремных сторожей, а теперь кормлю филеров… Впрочем, последние зря едят свой хлеб: какой же я революционер? Кому я опасен, кроме как самому себе!
Мысли становятся еще мрачнее, когда я, спустившись с моста, начинаю месить гущу грязи Александровского парка: вода проникла за воротник, размочила пальто и как-то нелепо его расширила; чувствую, что имею вид „бедного, но благородного оборванца“, и это меня злит еще больше.
– Неужели снова просить и унижаться? Снова давать обещания, что ни в чем не замешан, что попал в день беспорядков случайно, что у меня есть маленькая дочь… Но „им“-то что за дело? Разве у этих охранников есть сердце и чувства? Но, впрочем, что я ругаю их: а есть разве чувство у всех тех сотен интеллигентов, у которых я эти дни просил уроков или протекции? Разве они не давали мне уроки, которые не взял бы гимназист IV класса? Разве они не посылали меня к бюрократам с рекомендательными письмами, на которые давался стереотипный ответ: „Крайне сожалею, но ничего не могу сделать; так и передайте многоуважаемому имяреку, {258} что я ныне не у дел по случаю реакционных веяний в нашем ведомстве“. Ведь все эти господа знали, что, когда я шел по этапу, моей дочери было всего три недели от рождения и что денег у меня, конечно, дома не запасено. А как они помогли? Воспользовались и скупили за бесценок мои книги, на которые деньги откладывались грошами по годам!