Окассен и Николет

Автор неизвестен

которых родители Бланшефлер становятся

пленниками: вся история совместного воспитания и

Детской любви героев выпущена; вместо

трогательного монолога Флуара на гробнице

мнимоумершей Бланшефлер рассказывается, что

Флуар, раздевшись донага, бросился в ров со

львами, чтобы они его пожрали;

красивый

финал, в котором вавилонский султан, тронутый

молодостью и силой чувства любящих,

пойманных в «его гареме, прощает их и отпускает на

свободу, заменен таким эпизодом: Флуар

спасает Вавилон от осадивших его врагов и этим

подвигом заслуживает милость султана.

Если остальные романы этой группы, кроме

„Окассена и Николет", не представляют собою

ничего любопытного, будучи лишь вариациями

аристократической редакции „Флуар и

Бланшефлер", то „Окассен" выделяется своей глубокой

оригинальностью. Поражает уже самая форма

этой повести с необычным ритмом стихов и

небывалым чередованием их с прозой (подробнее

об этом см. в примечаниях к первой главе

текста), говорящими за возникновение ее в иной

социальной среде, нежели рыцарская.

Целый ,ряд признаков — то, что „Окассен"

дошел до нас только в одной рукописи,

отсутствие посвящения, а также и прямых намеков

на повесть во всей литературе эпохи —

показывает, что это произведение предназначалось не

для чтения в тесном рыцарском кругу, а для

публичной декламации и считалось литературой

„низшего сорта". И потому не случайно мы

паходим здесь резкие отклонения от рыцарской

идеологии, даже прямо антагонистические потки.

Прославление любви, казалось бы,—тема

чисто куртуазная. Однако рядом же мы

встречаем дерзкий вызов священнейшим устоям

феодально-рыцарского мировоззрения. Влюбленному

рыцарю полагается совершать подвиги: Окассен

не только не делает этого, но даже отказывается

выполнить первейшую обязанность феодала —

защищать собственные владения! (глава 2).

Более того, когда ему удается захватить в плен

врага, он отпускает его без выкупа, назло

жестокому отцу, взяв о пленника клятву, что тот

будет всегда стараться вредить графу Гарену

(глава 10): какое издевательство над всеми

феодальными принципами! И дальше еще мы

находим презабавную пародию на

феодальные войны (главы 30—31). А параллельно —

дерзкий выпад по адресу союзника рыцарства,

церкви (гл. 7, где высмеивается католическое

учен» о рае и аде).

Строго

говоря, рыцарей в нашей повести

нет: сам Окассен лишь формально принадлежит

к ним, другие же представители рыцарского

класса играют в рассказе роль статистов. Зато

в нем есть другие, очень живые и

выразительные фигуры: простолюдины, пастухи-крестьяне,

изображенные с поразительным для того

времени реализмом и совершенно уже

беспримерным сочувствием (главы 14—15, 18—22 и

особенно 24) И в заключение — близкий автору

(„автобиографический") образ милого жонглера,

каким переряжается героиня повести, смелая и

умная Николет (главы 40—42).

Все, эти элементы не вклинились

насильственно в основную куртуазную тему повести:

они слились с ней органически благодаря

замечательному искусству автора. Повесть слояш-

лась в самом начале XIII века в Пикардии,

в области Арраса, который, как мы зиаем, был

одним из главных центров расцвета в XIII веке

городской мещанской поэзии (Жан Боделъ, Адам

де-ла-Галь, знаменитые аррасские puys —

ассамблеи горожан-поэтов). Своему происхождению в

творчески-молодой и социально-передовой среде,

наряду со своей вполне оригинальной продукцией

усердно осваивавшей также жанры и технику

литературы рыцарской, повесть обязана той

изумительной свежестью, которая ее проникает,

соединением наивности и лукавства, глубокой

нежностью и легкой иронией в изображении

обоих героев — бесконечно милых, трогательных,

но чуть-чуть смешных в своем любовном

ослеплении и немного беспомощных детей.

Беспомощен, впрочем, лишь один Окассен: вся

инициативность выпадает на долю его подруги,—черта

зародышевого „феминизма", наблюдающегося

уже в куртуазной рыцарской поэзии, но

сильнее, понятно, выступающего в литературе

городского мещанства.

Было замечено, что к концу повести

творческое напряжение автора ослабевает и

изложение, исключая самые последние главы, ста-

новится немного небрежным и скомканным. 0то

вое же не мешает нам признать автора

выдающимся, можно смело сказать — гениальным

поэтом, пролагавпшм свой новый, оригинальный

путь.

Это своеобразие и большие

художественные достоинства „песни-сказки" (chante-fable)

были по заслугам оценены в позднейшие века.

Начиная с конца XIII века она вызвала огромное

количество пересказов и подражаний как в

повествовательной, так и в драматической