Окаянная Русь
Шрифт:
«Вот оно что, — про себя усмехнулся Трифон. — Из игумена повитуху надумал сделать».
А Василий терпеливо настаивал:
— Понимаю я тебя, святой отец. Ушёл ты от мира на покой. И устав я знаю твой строгий, на девок и то нельзя смотреть, а здесь дело-то святое... чадо на руки принимать придётся! Но ведь, если откажешь, помрёт княгиня. Как принесли её сюда, так и пролежала, никак разродиться не может! Примешь дитя, святость твоя оттого только приумножится.
— Да чур тебя! — прикрикнул на князя вологодского Трифон. — Разве я о чистоте своей сейчас пекусь? Чадо спасать
Монах посмотрел на Марию, которая лежала на кровати, и живот бугром возвышался над нею.
— Она вся исстрадалась, так они её ещё и одеялом накрыли, как покойницу! — Игумен убрал с Марии покрывало. — Бабе-то дышать нужно. Так и уморить недолго.
Мария невольно попыталась прикрыться ладонями, да где уж там! Не дотянуться! И новые схватки заставили её закричать.
Князь замер, рука отыскала горячий лоб Марии, а женщина, ухватившись за обрубки пальцев, просила слёзно:
— Не оставляй меня, Васенька, не уходи. Как же я одна среди старцев-то? В монастыре мужском...
— Никуда я не уйду, Мария, — пообещал Василий. — Здесь останусь.
— Корнилий! — позвал игумен послушника.
— Здесь я, игумен! — В дверном проёме появилась голова будущего монаха.
— Зови монахов. Да куда ты! — вскричал игумен вслед исчезнувшему послушнику. — Не всех ведь сразу! Зови Нестера, и Захарий пусть будет. Да поспешай!
Подошли монахи. Лица бесстрастные. Разве существовало на свете что-то такое, что могло удивить их?
— Княгиня рожает, — объяснил игумен, — помочь ей надо. — Оборотившись к Марии, отец Трифон ласково продолжал: — А ты кричи, дитятко, кричи! Так оно легче будет, и нам тем поможешь.
Словно послушавшись старца, княгиня громко закричала, и совсем скоро игумен Трифон держал на руках ребёнка.
— Кто? — услышав писк, спросил Василий.
— С сыном тебя, государь! С сыном! — радостно отвечал Трифон. — Как назвать думаешь?
Василий размышлял только миг, а потом уверенно проговорил, нахмурив брови:
— Георгием.
Отец Трифон посмотрел на икону, где Георгий Победоносец убивал злого аспида копьём, и согласился:
— Ладное имя.
Монахи переглянулись, и Трифон понял, что каждый из них подумал об одном. Великий князь Дмитрия Шемяку вспомнил, змей он для князя. Младшего сына он видит таким же храбрым и смелым, чтобы мог всякую гадину на копьё поднять.
Мария, счастливая и успокоенная, лежала на кровати и, едва окрепнув от боли, попросила:
— Сына дайте мне подержать. Какой он?
Покои князя отец Трифон покидал, расправив плечи — словно не было на них тяжести, которую он взвалил на себя, сняв с Василия проклятье грамот. Может, это Господь вмешался и освободил его от груза за богоугодное дело. Остановился Трифон, вдохнул вольного воздуха (а хорошо!) и пошёл дальше.
Чернец выбрал место посуше, присел на потемневшую от времени высохшую корягу, которая, подобно диковинному чудовищу, раскинула свои длинные коренья-пальцы и, крепко вцепившись в землю, успокоилась. Хлеб и соль — вот и вся еда. «Водицы бы, — подумал
Монах ел неторопливо, тщательно пережёвывая сухой хлеб, ломал ломоть на маленькие кусочки и отправлял в рот. Благодать. Вот и просидел бы так полжизни, да идти нужно, игумен велел.
В полверсте раскинулось большое село. Монах увидел девок в ярких сарафанах, разодетых словно на Пасху, рядом, собравшись в стайки, стояли парни и молодыми петушками хорохорились перед девушками. Видать, отроки готовились к вечеру. До монаха доносились шутки парней и весёлый смех девок. А едва стемнеет, молодёжь, прячась от пристального родительского глаза, уйдёт далеко за село в поле. Разведут костры, запоют песни.
Монах отломил ещё кусок, подержал его на ладони и бросил в траву: сам поел, пускай и Божья тварь отведает.
Коряга под его телом шелохнулась, будто тяжко стало лешему держать на себе человека. Монах бережно завернул остатки трапезы в узелок и положил на дно котомки.
Сороки уже заприметили брошенный кусок и осторожно, с любопытством наблюдали за монахом, ожидая, когда наконец тот уйдёт своей дорогой. Но вдруг они дружно снялись и разлетелись по сторонам, а скоро из леса показался отряд всадников.
Доспехи на всадниках были крепкими, да и потяжелее, чем у русских; сытые кони покрыты чепраками, вышитыми красными крестами. «Ливонцы, видать, — удивился монах. — Только откуда они здесь? — Но, разглядев поднятые впереди хоругви, успокоился. — Видать, дружина Василия Ярославича. Как великий князь в полон к Шемяке попал, так он сразу в Литву ушёл, а теперь, видать, в родную отчину возвращается. Только ведь просто так Дмитрий Юрьевич его не пропустит. Опять кровушке литься».
Монах поднялся и, пряча под низким клобуком глаза, стал всматриваться в молодые лица. «И ливонцев среди них немало. Подмогу взял Василий Ярославич супротив великого московского князя. Эх, бедняги, лежать вам на чужбине. Навалят на ваши потухшие очи землицы, а тело сожрут черви».
Дружина была большая. Она уже протянулась на добрых три версты, а конца ещё не видать. Копейщики и лучники шли вперемежку, на ходу перебрасываясь шутками. Видно было, что дружинники не торопятся, как не спешат люди, привыкшие к дальней дороге.
В парадных доспехах на сером жеребце впереди ехал воевода. Монах узнал Прошку — боярина Василия Васильевича. И он здесь! Кольчуга на боярине богатая: подол выложен длинными пластинами, а поверх брони зерцала, которые сверкали особенно ярко, заставляя монаха жмуриться.
— Эй, отец, пожелай нам победы и скорого возвращения! — крикнул Прошка, поигрывая саблей.
— Куда вы едете, добрые люди? — полюбопытствовал смиренно монах.
— Василия Васильевича едем из полона выручать.
— Как так?! — подивился монах. — Ведь Василий Васильевич уже месяц как на свободе! Шемяка к нему в Углич ездил, прощения у него просил, а потом Вологду в кормление отдал.
— Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал? — остановил Прошка коня.
— Он сам и сказал, — отвечал монах, — когда в нашем монастыре был на Белозерье. Братию он приезжал накормить.