Окаянная Русь
Шрифт:
Несколько раз дорогу князю перебегали зайцы. Замрут косоглазые у самой обочины и наблюдают за подъезжающим отрядом, словно интересуются: кто же это в лес пожаловал? Простоять бы им так до тех пор, пока не утешит их любопытство метко пущенная стрела.
Однако стоило всадникам приблизиться, как зайцы стремглав скрывались среди деревьев.
Уже при подходе к самой Троице на дорогу вышел медведь. Всегда осторожный зверь сейчас потерял чувство опасности. Что-то заставило его вылезти из тёплого логова и идти навстречу людям. Медведь стоял не шелохнувшись,
Медведь выделялся на снегу чёрным неподвижным пятном, а потом так же неторопливо, как и появился, скрылся в тёмной чаще.
— Фу-ты! — только и вымолвил Прошка Пришелец, который всё это время ехал рядом. И великий князь увидел, что в руках тот сжимал рогатину, здесь же оказались и рынды, готовые встать на его защиту.
— Примета плохая, — обронил хмуро десятник. — Быть скоро беде.
Василий только усмехнулся: если придёт беда настоящая, разве от неё топором отмахнёшься.
Вот и Троица.
Здесь всё оставалось так же, как было при первом игумене — Сергие Радонежском: посредине монастырского двора стоял Успенский собор, который хороводом обступали стены. Немного в стороне ютились кельи монахов, их крыши возвышались над крепостными стенами.
Ворота были распахнуты — игумен дожидался великого московского князя.
— Стало быть, Василия в Москве нет, — торжествовал Шемяка.
— Нет, государь, — охотно отвечал чернец. — К Троице поехал на богомолье, всё грех свой поганый никак замолить не может.
—Сколько он там пробудет?
— Видать, неделю. Игумен как узнал об том, так сразу за тобой велел ехать. Вся наша братия против великого князя вооружилась. А с нами и князья и бояре московские. Езжай, Дмитрий Юрьевич, в стольный град, ждём тебя, как отца родного!
Дмитрию Шемяке вскочить бы да бежать в Москву как есть в одних портках, однако он не торопится: помолчал малость, а потом ещё спросил:
— Великие княгини где? Тётка моя Софья и жена Василия?
— В Москве остались, — прошипел ало чернец. — Из терема своего и шага не желают ступить. Но то не помеха тебе, князь. Все мы, как один, за тебя живот положим!
Всё не торопится Дмитрий Юрьевич, чего-то ждёт.
— Ивану Андреевичу Можайскому отправили весть?
— Отправили, — живо отвечал чернец. — Я-то к тебе поехал, а схимник Григорий — к князю Ивану.
— Хорошо, — проговорил Дмитрий, как будто себя уговаривал. — Еду я!
Вот он, его час! Эх, кабы не упрямство батюшки (земля ему пухом!), давно сидел бы на великокняжеском столе. А Васька московский, как холоп дворовый, его слова бы дожидался. Видно, есть на земле правда. Вот сегодня он въедет з стольный город не князем угличским, а московским государем.
— Посох мне! — сказал Шемяка.
Тотчас рында исполнил его приказание.
Дмитрий не хотел въезжать в Москву с боевым топором, как золотоордынский мурза. Он вернётся в стольный город с княжеским жезлом в руках,
— Пускай приготовят мне серого жеребца и украсят его праздничной попоной! — распорядился князь. — Я выезжаю немедленно.
Дмитрий Шемяка поднялся со стула. Казалось, сейчас он стал выше ростом — час назад был ещё угличским князем, а поднялся государем московским. Плащ бы нацепить походный да застегнуть его золотой брошью, да уж ладно, не на сечу еду, а на великое княжение.
Рында уже подавал Дмитрию шапку и согнулся на сей раз ниже обычного, понимая, что клонится перед московским князем.
Хоть и прозван февраль вьюговеем, но в этот год он оказался как никогда безмятежным — в дикой сатанинской пляске не дует ветер, и метель не бросает в лицо колючие хлопья снега. Тихим был месяц в эту зиму и напоминал робкую невестку в доме сурового свёкра. Год выдался малоснежным, только едва присыпал смерзшие комья земли и на том успокоился. Но в этот день неожиданно пошёл снег, он валил так густо, что казался белой стеной. Видимо, чувствовал за собой вьюговей грех, вот от того и укрыл снегом поля, лес и крыши домов.
У Москвы-реки Шемяка увидел полынью, от которой по кривой и утоптанной тропинке, что гуси за вожаком, шли бабы с коромыслами и вёдрами, доверху наполненными студёной водой, которая выплёскивалась прямо на заснеженную тропу. «Примета хорошая», — улыбнулся князь.
И тут Шемяка остановился. А по себе ли шапку меришь? Быть может, она тяжела, пригнёт, не распрямит спину, а сделает её сутулой. Не лучше ли быть первым среди удельных князей, чем московским государем по мятежному хотению.
— Вперёд! — позвал за собой Шемяка, отметая в сторону последние сомнения.
«Чем ты хуже Васьки, — думал Дмитрий. — Разве в твоих жилах иная кровь, чем у остальных Рюриковичей?» И конь, понимая своего седока, галопом мчался к кремлёвским воротам.
— Мать твою, врата закрывают! — услышал князь голос боярина Ушатого. — Пускать не хотят!
Вскинул конь крупную голову, явно обиженный за седока, и застыл, закусив удила.
— Открывай! — что есть силы орал Ушатый. — Дмитрий Юрьевич к тётке своей пожаловал, к великой княгине Софье!
— Вот она и велела его взашей гнать! — ответил вратник, высунув голову. — Пусть в Углич свой едет, там ему место! И великий князь Василий Васильевич наказывал никого не впускать!
— Ты что, за басурман нас принимаешь? — грозно спросил Дмитрий Юрьевич. — Или не видишь, кто перед тобой?!
Вратник ерепенился:
— Чем же вы лучше басурман? На великого князя напраслину наводите.
Смолчать бы вратнику — князь перед ним! Да разве утерпится, если вся Москва на тебя смотрит.
Вырвал Дмитрий самострел у рынды и пустил стрелу в дерзкого. Острое жало пробило толстые пластины, попало в самое сердце.
— Открывайте врата! — кричал князь.
— Почему князя у ворот томите? — услышал Шемяка грозный голос тысяцкого. — Виданное ли дело, брата Василия Васильевича в дом не пущать! Открывай ворота, да пошире!