Окаянная Русь
Шрифт:
Видно, скоротали сыновья ночь в долгих разговорах и сейчас торопятся обратно, чтобы вернуться к отцу в срок. Василий вдруг похолодел от мысли: они могут вернуться к полудню, когда здесь будет вражья дружина. Не посмотрит Шемяка, что отроки перед ним, смерти предать может.
Если выйти сейчас навстречу дружине — значит, попасть в плен, который пострашнее басурманова будет, но тем самым спасти сыновей. Ежели остаться — дружина начнёт искать великого князя и без него обратно не вернётся, но тогда вместо одного заберут троих.
Во дворе послышалось
— Куда князя, пономарь, спрятал? Где он, етит твою! Говори, пока душу из тебя не вытряс!
Застучали копыта о каменный пол, видно, горячий конь вынес всадника на церковную паперть, и в следующий миг голос Никифора запротестовал:
— Да что же ты, поганец, делаешь?! Неужто на коне в церковь хочешь въехать?!
— Ты что, пёс, не узнаешь боярина московского князя?! — слышал Василий голос Никиты Константиновича.
— А вот ты пёс и есть! — твёрдо на своём стоял пономарь. — Нет у Василия Васильевича таких бояр!
— Дерзок ты больно, пономарь, видно, плеть по тебе плачет. Я боярин московского князя Дмитрия Юрьевича!
— Не бывало никогда такого московского князя на Руси, а был угличский князь Дмитрий!
— Где Василий?! Куда ты его запрятал?!
— Если ты сам иуда, так, думаешь, и я им стану? — дерзил пономарь.
— Эй, десятник, поди сюда! Подвесить этого Божьего человека за ноги. Пусть повисит до тех пор, пока не скажет, где Василий спрятался. Если и это не поможет, прости Господи, тогда взломаем ворота церкви. А там, быть может, Бог и простит нам этот грех. Первый наложу на себя строгую епитимью.
Василий Васильевич слышал, как яростно сопротивлялся пономарь, матерился, что тебе базарный мужик, позабыв про святость, проклинал мучителя погаными словами, а потом вдруг сдавленно замычал. «Видать, рот заткнули, — подумал государь и вновь обратил взор к немым образам. — Спаси и убереги честь мою!» — прикасался Василий Васильевич пальцами-обрубками к прохладному лбу.
— Что здесь происходит, Никита? Почему пономарь башкой вниз висит? Наказывал же я строго, чтобы бесчинства над святыми старцами не чинили!
Это был Иван Можайский, только ему одному мог принадлежать этот раскатистый бас. Князь продолжал:
— Пономарь, так где же брат мой, московский князь Василий Васильевич? Слово даю, что с ним ничего не случится.
Василий отпрянул от алтаря, коснулся руками домовины, в которой покоились святые мощи старца Сергия, словно хотел набраться от них силы, а потом, приникнув губами к двери, закричал:
— Иван, здесь я! Помилуй меня, брат, не тревожь ты мою грешную душу! Дай мне покой, зачем я тебе понадобился? Неужели жизни лишить меня хочешь? Неужели грех братоубийства желаешь на себя взять? Как же после этого жить будешь? Хочешь, я не выйду из этого монастыря и здесь же постриг приму!
— Брат Василий, — отвечал Иван, — неужели ты думаешь, я Каин? Вот тебе крест святой, что лиха тебе никакого не причиню. Выходи смело из церкви,
Василий посмотрел в лицо скорбящего Спаса. «Одобрил бы?» — подумалось князю. Потом взял с гроба икону святой Богородицы и зашагал к двери. Разве посмеют поднять на князя оружие, когда святая икона в руках?
Иван Можайский, увидев Василия с иконой, отстранился. Снял шапку, перекрестился на святой образ.
— С братом я целовал животворящий крест и вот эту икону перед гробом Сергия, что никакого лиха друг дружке чинить не будем. А теперь не знаю, что со мной будет. Неужто Шемяка нарушил клятву?
Иван поправил на лбу ржаную прядь и отвечал достойно:
— Василий Васильевич, неужели ты думаешь, что я пришёл бы сюда, если бы тебе грозила большая беда? Если мы хотим сделать тебе зло, так пусть это зло покарает и нас! Я прибыл к тебе по наказу нашего двоюродного брата Дмитрия Юрьевича. В Москве он теперь... бояре его встретили с почётом, как великого московского князя. Велел он привести тебя ко двору как гостя.
— Так почему же с дружиной пришли?
— Это мы делаем для христианства и для твоего откупа. Пусть татары, которые с тобой пришли, видят, что ты в полоне у брата своего, тогда и облегчат выход.
Спасла икона. Заступился Господь.
Василий поставил икону у гроба с мощами и опустился сам на колени. Слёзы душили его, и, закрывая лицо руками, великий князь зарыдал. Плакал тяжело, обрубками пальцев размазывал по щекам слёзы, которые казались горячими и жгли кожу, стекали по скулам и стыдливо прятались в густой рыжеватой бороде. Вместе с очищающими слезами пришёл и покой.
Раньше Василий не плакал никогда, он просто не умел этого делать. Он не плакал, когда Юрий не хотел признавать его права на великокняжеский стол и не считал своим старшим братом. Не было слёз и потом, когда Юрий занял Москву. А до слёз ли было в плену у Большого Мухаммеда? Был стыд, была боль, но не слёзы.
Он вдруг вспомнил себя пятнадцатилетним юношей, проехавшим на жеребце от ханского дворца до гостиного двора. И сам Юрий Дмитриевич вёл за поводья его коня. Тогда он был горд, но кто посмеет его упрекнуть за это. Только позже Василий понял, что причинил дяде боль, которую не сумеет залечить даже такой врачеватель, как время.
И теперь слёзы, накапливавшиеся в нём годами, подобно обильному дождю, очистили его душу. Слёзы стекали по кафтану, падали на икону Богородицы, и, казалось, она прослезилась вместе с великим князем.
В другом углу молился Иван, выбрав для своих откровений святого Николу. Иван Андреевич стоял к великому князю боком и видел его, упавшего ниц; его красивую голову, которая не склонялась ни перед татарскими стрелами, ни перед ханом Золотой Орды. Сейчас воспалённые уста князя целовали домовину святого Сергия. Острую жалость испытал Иван Можайский к Василию. Нахмурил чело, притронулся к нему ладонью, словно хотел разгладить его, потом рука медленно опустилась на грудь, на плечо.