Окаянная Русь
Шрифт:
— Пошёл вон! — сердился Василий, и в этом крике угадывался прежний великий князь — властный и своенравный.
Василий стоял у алтаря, отсюда молитвы легче доходят до ушей Бога. И, не стыдясь своей назойливости, вымаливал прощение. Покорность Василия Васильевича была скорее лукавством — для ближних слуг он ведь оставался по-прежнему великим князем. А долгое стояние на коленях перед святыми образами напоминало затянувшуюся болезнь, после которой Василий Васильевич должен был выйти ещё более окрепшим.
— Государь, батюшка!
С шумом распахнулась дверь, и вместе с холодным
Василий Васильевич оглянулся на дверь и продолжал молиться. Ещё недавно Бунко служил великому московскому князю, был у него любимцем, но переманил Дмитрий Шемяка доброго слугу богатым жалованьем. Теперь он за Дмитрием колчан со стрелами носит. Ничего необычного в поступке Бунко не было: уходили бояре служить тому князю, кто жалование больше по-ложит и в кормление деревеньки даёт. Однако предательство Бунко больно ранило московского князя. Василий Васильевич выделял его среди многих, а на пиру давал чашу с вином из своих рук, хотя рядом сидели бояре и породовитее. Ценил великий князь Бунко за то, что в бою был сильным и храбрым, мог развеселить своего господина незатейливой шуткой: наденет маску скомороха и носится словно дьявол, выделывая коленца, а на шее бубенцы, словно у породистого жеребца.
— Государь, батюшка, время ли поклоны бить. Иван Можайский сюда с дружиной идёт, хочет тебя в полон забрать!
Выгнать бы пса смердящего из церкви, чтобы не смущал великого князя погаными речами, да милосерден стал Василий — отвечал устало:
— Лжёшь, холоп! Мы с братьями крест целовали. Не посмеют они войной пойти.
— Да как же они не посмеют, если их рать уже у монастырских врат! Я обманом их оставил и сюда побежал, чтобы тебя предупредить.
— Как я могу тебе верить, если ты уже предал меня однажды?
— Прости, государь, и вправду бес меня попутал. Только не могу я более Шемяке служить. Чёрен он, словно дьявол!
— Пошёл вон, пёс! — вдруг разозлился князь. — Выгнать холопа из церкви!
Монахи будто того и ждали: подхватили Бунко под руки и опрокинули несносного головой в снег. Бунко расцарапал всё лицо и, сплёвывая кровавую слюну в сугроб, выдавил:
— Ну и дурень же у вас князь, ежели правду от лжи отделить не может.
Кончилась обедня. Василий положил последний поклон, а потом, оборотясь к Прошке, наказал:
— Пошли отроков на гору к Радонежу, пусть посмотрят. Кто знает, может, и не врал Бунко.
Санный поезд растянулся на добрую версту и, подобно гигантскому аспиду, стал медленно взбираться на гору Радонеж. На белом снегу отпечатывалось его чёрное извивающееся тело.
Змея ползла неторопливо, крепко уверовав в свою силу. Так хладнокровно гадина подкрадывается к жертве, парализованной ужасом. Впереди был монастырь, который, подобно животному, заворожённому страхом, наблюдал за приближением чёрного аспида. Совсем немного оставалось до вершины горы, сейчас змея заползёт на вершину, свернётся в клубок, чтобы в следующий миг распрямиться в прыжке и вонзить ядовитые зубы в трепетное тело жертвы.
— Но! — подгонял кнутом замерзшую лошадь сотник.
Он и сам изрядно продрог. Снег то и дело попадал
— Долго ещё? — раздался из саней голос.
— Рогожу-то натяни на дурную башку! — выругался сотник. — Не ровен час, стража Василия увидит. Вот тогда всех и порешат!.. Недолго ещё, потерпи!
Отрок опять укрылся рогожей и затих.
— Эко князю-то удивление будет, когда увидит, что рать перед ним. Это надо же было додуматься — ратников под рогожей прятать, — не то пожалел, не то похвалил великого князя возница.
— Эй, кто вы такие будете?! — выехали на сопку вестовые Василия. — Куда едете?
— В Троицу спешим, — отозвался тысяцкий. — Сено мы уже отвезли, а сейчас рогожу везём. Давеча игумен уплатил за всё, да не смогли сразу всё нагрузить, вот сейчас и гоним, — нашёлся тысяцкий. — А сами-то вы кто такие будете? Ратники, видать.
— Тебе-то что за дело!
Сани въехали на гору, поравнялись с группой стражей, и по отлогому спуску полозья заскользили дальше, увлекая за собой санный поезд.
— Стой! — окликнул головные сани страж. — Остановись, тебе говорят! Что ты под тулупом прячешь? Говоришь, в монастырь рогожу везёшь, а сам доспехи надел! Поворачивай сани! — орал отрок.
Страж не успел опомниться, как рогожа отлетела и с соседних саней два дюжих детины с боевыми топорами ринулись на разгневанного воина. Один из них размахнулся и, вкладывая в удар всю силу, опустил топорище на голову отрока.
— Вяжи их, мужи! Вяжи крепче! — орал тысяцкий.
Рогожи, ставшие ненужными, разлетались в разные стороны. И дюжина ратников, утопая в глубоком снегу, уже мчалась вдогонку за стражами. Снег мешал бежать им, и они, путаясь в длинных тулупах, вязли в глубоком снегу.
— Держи их! Не дайте им уйти! — орал тысяцкий, срывая на морозе голос.
Рядом с тысяцким Иван Можайский нетерпеливо поигрывал плетью, сбивая с сапог рыхлый снег. Иван Можайский видел, как один за другим вязли в глубоком снегу дозорные Василия Васильевича и, неловко барахтаясь, пытались выбраться на твёрдый наст, который обламывался под их тяжестью, и вновь они оказывались в прочном плену. Ратники Ивана Можайского без лишней суеты окружили стражей Василия Васильевича и после недолгой борьбы повязали их по рукам и ногам. А потом бесчувственных, изрядно помятых побросали в сани.
Плеть Ивана Можайского гибкой змейкой извивалась в воздухе, резала его со свистом и опускалась в глубокий снег.
Путь в Троицкий монастырь был свободен.
Иван Андреевич ещё медлил, понимал, что от его воли зависит не только судьба великого княжения, но и самой Москвы. А что, если повернуть против Шемяки? До чего додумался супостат — великих княгинь в холодных сенях держал, пока с боярами решал, как с московским князем поступить. Софья Витовтовна (горда шибко!) накидку соболиную брать не пожелала, так и простояла в одном сарафане на стуже. И Василий Васильевич ведь не чужой, а брат двоюродный! К кому первому он за помощью обращался, когда против ордынцев укреплялся? К Ивану Можайскому! С кем планами своими делился? И здесь Иван Андреевич. И даже с братом Шемякой мирил его можайский князь.