Окаянная Русь
Шрифт:
Гибкая плеть изрезала вокруг весь снег, неровные, извилистые линии глубокими шрамами оставались на белой поверхности. Вот удар пришёлся мимо цели, и кожаный ремень, крепко обвив голенище, причинил князю боль.
— Ну что ты стоишь?! — сжав зубы, простонал можайский князь. — Погоняй дружину скорее в Троицу! Вели князя брать! Не ровен час, уйдёт!
Тысяцкий, укоряя себя за медлительность, уже покрикивал на дружину, подгонял её к Троице.
Иван Можайский видел, как поле стало наполняться людьми, и ратники, облачённые в тяжёлые доспехи, терпеливо
Он ещё раза два хлестнул плетью снег, наказывая его за строптивость, а потом обломил древко о колено и с силой отшвырнул прочь.
— Государь, Василий Васильевич! — орал Прошка. — Шемяка у Троицы! За тобой приехал!
Василий Васильевич поднялся на стены и увидел, как к Троице, пробираясь через рыхлый снег, торопилась дружина.
— Как же это? Ведь на кресте клялись! — не верил князь своим глазам.
— Да что же ты, государь, стоишь? Бежать надо! — Прошка потащил великого князя к лестнице. — Успеешь уйти! Пока они через снег пройдут, время уйдёт, а ты другой стороной от монастыря ускачешь! Там путь накатан, всю неделю монахи хворост ко двору возили. Авось смилостивится Господь, убережёт! Скорее же, государь, на конюшенный двор!
Конюшенный боярин побитым псом увивался подле Василия.
— Да как же, батюшка, сам же не велел коней держать запряжёнными. Всё говорил, что крестное целование у тебя с братьями. Не посмеют они против Бога... Вот тебе и раз, кто же знал, что так обернётся!
Несмотря на мороз, конюшенный изрядно вспотел, и на лбу выступила обильная испарина. Длинные волосья свалялись и грязными сосульками спадали на ворот шубы. Для него Василий Васильевич ещё оставался московским князем.
Боярин пытался заглянуть в глаза великому князю, а поймав его взгляд, съёжился, словно получил сильный пинок.
Василий размашисто шёл по конюшне. В стойлах, неторопливо пожёвывая сено, стояли распряжённые лошади.
— Бери, государь, любую да скачи прочь от монастыря, — торопил Прохор. — Дружина Шемяки сейчас во врата стучать начнёт.
— Нет! — воспротивился вдруг Василий. — Чтобы я как тать убегал из святой обители на неподсёдланной лошади?! Это Московская земля, и я здесь хозяин! Если уезжать, так не вором, а на тройке, как подобает великому князю! Вели запрячь! — распорядился великий князь.
— Сейчас, государь! Это я мигом! — волчком закрутился конюшенный. — Челядь! Да куда же они все запропастились!
— Государь, Василий Васильевич, ворота ломают! Прятаться тебе нужно! — торопил Прохор.
Василий вышел с конюшенного двора. Челядь приуныла, шапки поскидали, как будто мимо покойника пронесли. А может, это последняя честь некогда великому московскому князю? Чернецы гуртом стояли подле собора, великого князя уже и не замечают. Стало быть, уже другого хозяина присмотрели. Ладно, хоть руки ещё не крутят!
— Батюшка, родимый ты наш! Прячься, авось укроют тебя троицкие стены. От татар они нас спасали, быть может, тебя от братьев укроют! — подался вперёд игумен.
— К
Василий продолжал стоять.
— Василий Васильевич, беги за мной, спасайся от смертного боя!
— От татар не прятался, а от братьев скрываться придётся? Неужели князья хуже татар будут?
Зазвонили колокола. И непонятно было, к чему этот звон: к печали горькой или радости великой. В ворота уже рассерженно стучали, и резкий басовитый голос распорядился:
— Открывай, братия! Чего затаились? Или гостям не рады? Князь к вам приехал!
Вратник-чернец отворять не хотел:
— Что же это вы, господа, в гости с оружием ходите? Сложили бы рогатины у врат да зашли бы в монастырь. Аль нас, чернецов, перепутались?
— А ну отворяй, Божий человек, кому сказано! Не любит князь у ворот топтаться! Мигом взломаем!
Вратник долго не мог совладать с засовом: он выскальзывал, обжигал холодом руки, и походило, намертво застыл на морозе. А когда щеколда наконец поддалась усилиям, руки были избиты в кровь.
Дзинькнуло на холоде железо, словно просило прощения, а следом заскрипела дверь, впуская в церковь великого князя.
— Не майся, государь! Здесь будешь! Церковь каменную не взломают силой. Я ухожу, а ты изнутри запрись.
— О сыновьях позаботься.
— Будет сделано, государь, позабочусь.
У алтаря горели свечи, и копоть тонкой струйкой тянулась к каменному своду, растекаясь по овальным углам, где и умирала, оставляя после себя тёмные разводы. Казалось, сам Христос проникся бедой Василия Васильевича и в этот час выглядел особенно скорбящим, и узкое чело глубоко прорезала продольная морщина.
— Спаси меня, Господи, не дай причинить зла, — просил государь. — Убереги от лиходеев, не дай свершиться худому. Не оставь малых деток без отца, а отчину без хозяина. Чтобы не попала она в худые руки, чтобы не предали её разорению и позору.
Христос скорбел вместе с государем. Василию показалось, что морщина становилась глубже, чем обычно, а у корней волос зародилась другая, едва уловимая полосочка.
Теперь Василий радовался, что в монастыре не было его сыновей — Ивана и Юрия. Вчера вечером они упросили его отъехать в село Боярово к князю Ивану Ряполовскому. Обещали вернуться к вечеру. А ведь отпускать не хотел и, если бы не Прошка, который был привязан к князьям особенно тепло, видно, придержал бы их подле себя.
Село Боярово славилось своими стариками, каждый из которых был кудесник и чудный сказатель, и приезжали сюда из окрестных пригородов князья, чтобы послушать удивительные истории. Особенно охоч был до дедовских притч старший из сыновей — Иван. Он мог часами слушать чудное житие мучеников и видел себя стойким отшельником, прославившимся своими пережитыми испытаниями.