Океан. Выпуск одиннадцатый

Баренбойм Евсей Львович

Подводные течения отнесли затонувший корабль в сторону. Только на глубоководном батискафе Пикара можно спуститься на такую глубину.

Они лежат где-то на дне, молодые парни с подводных лодок «Щ-401» Моисеева, «Щ-422» Видяева, «М-175» Мелкадзе.

С эскадренного миноносца «Деятельный».

С ледокольного парохода «А. Сибиряков».

Со сторожевиков «Пассат» и «Туман».

Краснофлотцы и командиры с подводной лодки «Щ-422», на которой Шабанов впервые ушел в море в качестве командира дивизиона.

Они честно исполнили свой долг перед Родиной.

Но не приведут детей на могилы отцов вдовы погибших советских моряков. Никогда. В море не ставят кресты и памятники погибшим. Только в местах, где в лютые годы войны отважно сражались с ненавистным врагом и героически погибли советские корабли, теперь суда, проходя мимо, замедляют ход, приспускают флаг.

Тревожно и протяжно воет корабельный ревун, и по боевой тревоге раздается команда: «Всем встать! Смирно! Проходим место гибели подводной лодки… Минута молчания».

А чаще нет никакого места, не осталось живых свидетелей трагедии. И в конверте, что когда-то принес почтальон, на казенном бланке со штампом полевой почты было написано: «…пал смертью храбрых».

Пал… Но никто и никогда не видел его мертвым…

У моряков нет могил. Но память об их подвигах бессмертна.

Е. Цыганко

РАССКАЗ ДЕСАНТНИКА

Имя героя-малоземельца Александра Семеновича Ткаченко более четверти века значилось на братской могиле в Новороссийске. А он оказался жив.

Я сражался на Малой… На мраморе братской могилы надпись память хранит, будто доля свершилась моя. И стою, потрясенный, стою меж другими живыми. Я нс прячу слезу и склоняюсь в молчании я. …Наш десантный отряд на открытой прибрежной полоске, как над бездной, держался от гибели на волоске. И волна за волною несли бескозырки матросские — многоточием горьким ложились они на песке. Был осколком шальным поражен я в один из налетов, на обломке стены корректируя точность огня. Только рану зажав, двое суток еще я «работал». И фашистам немало досталось тогда от меня. А потом — медсанбат. Но его напрямую накрыло. Кто-то вынес меня, я тогда чуть дышал. И братишки-матросы над братской могилой дали в небо салют, документ мой планшетом прижав. Не виновны друзья, не виновен гравер аккуратный в том, что имя мое у кого-то усилило боль, что у братской могилы, в долгу, как и я, неоплатном, ветераны стирают со щек своих слезную соль. Те далекие дни были с адом немыслимым схожи, смерть туманила солнце, зловеще пылала во мгле… До победного часа здесь только пятнадцатый дожил, и лишь каждый двухсотый поныне живет на земле. Неизвестный браток, нас война поменяла местами. Эта страшная мена — жестокая прихоть ее. Кто-то ищет тебя под другими земными пластами, кто-то с болью читает знакомое имя мое. Я скорблю по тебе. Я бы взял твое светлое имя и по жизни б пронес, и его б продолжали сыны… Но стою потрясенный. Стою

меж другими живыми, а моя похоронка желтеет в шкатулке жены.

Г. Старостин, Ю. Федоров

С КЕМ ВЫ, КАПИТАН? [4]

Документальная повесть

В Куин-Александр-доке Кардиффского порта не чувствовалось разыгравшегося на море шторма. Лишь легкая волна лизала борта «Каяка» да бесконечный, затянувшийся дождь хлестал по палубе. Капитан Калласте лежал на неудобном диване капитанской каюты, прислушиваясь к шуму ветра. Было уже давно за полночь, но капитан никак не мог уснуть. Никогда раньше он не жаловался на бессонницу, как не жаловался и на здоровье. Калласте был высок, широкоплеч, с крепкими, сильными руками. С лица его, чуть продолговатого, открытого, никогда не сходил загар. Таким бессонница незнакома, и все же ему не спалось.

4

Повесть была опубликована в сборнике «Океан» (1974) под названием «Алло, вас вызывает мистер Кутман».

Где-то далеко-далеко прозвенели судовые склянки. Капитан решительно отбросил плед и поднялся с дивана. Каюта была тесной. Калласте шагнул к иллюминатору. Ветер бросил в лицо капли дождя. В темноте едва угадывались волны, судно, стоящее почти у самого выхода в канал, пляшущие под дождем буи. Ветер нес над портом рваные облака.

Капитан постоял минуту молча, затем закрыл иллюминатор и, тщательно задернув светомаскировочную штору, включил свет и сел к столу. Свет лампы упал на стопку газет. Калласте подвинул к себе одну из них. Газетные заголовки кричали: «Массированный удар по Лондону!», «Среди убитых женщины и дети!», «Германские пилоты над портом Уэймут!» Капитан перевернул страницу: «Трагедия в австралийских водах!», «Немецкие субмарины потопили торговые суда «Туракина», «Бруквуд», «Северен Лит».

На какое-то мгновение Калласте увидел расплывающееся по волнам черное нефтяное пятно и барахтающихся среди обломков судна беспомощных людей. За долгую жизнь на море ему пришлось повидать многое. Знал он и такое.

Капитан откинулся в кресле и, прикрыв глаза, задумался. Два с небольшим месяца назад он был в немецком порту Эмден. Ему вспомнилась ведущая из порта в город узкая, вымощенная булыжником улица. На одном из перекрестков — пивной погребок. Несколько истертых ступеней вниз с тротуара, сводчатый зал, обитая цинком стойка бара. Но здесь было тепло и уютно. Калласте сел поближе к камину.

Хозяин не спеша перемывал толстые пивные кружки, изредка поглядывая на одинокого посетителя. Приятное тепло разлилось по телу. Калласте подумал: «Вот так бы сидеть и сидеть». Выходить на улицу, где падал редкий и мокрый снег, не хотелось. Неожиданно раздались громкие голоса, и дверь распахнулась. В зал ввалились трое офицеров. Одни из них, невысокий и толстый, переступив порог, вскинул руку кверху и гаркнул:

— Зиг хайль!

Хозяин пивного зала как-то судорожно дернулся, отбросил мокрое полотенце и, вытянувшись в струнку, ответил жалобно и беспомощно:

— Хайль!

Трое вошедших обернулись к молча сидевшему моряку. Высокие тульи фуражек, разгоряченные вином лица, возбужденно расширенные глаза. Калласте показалось, что они похожи друг на друга как близнецы. Нет, даже не близнецы, это было что-то другое… Что другое — он недодумал. Тот, кто выкрикнул фашистское приветствие, шагнул к столику капитана, вскинул руку:

— Зиг хайль!

Калласте продолжал сидеть. Глаза офицера, не мигая, уставились на него. Тонко звякнула рюмка. Калласте поднялся, сказал:

— Я иностранец, меня не интересуют ваши дела. — Он положил на стол деньги и вышел на улицу.

С тех пор Калласте навсегда запомнил эти лица. И сейчас, просматривая в неярком свете корабельной лампы газеты, он видел все те же высокие тульи фуражек и серые пятна глаз, расширенных и возбужденных.

Газеты сообщали: «Париж. Арестовано сто человек заложников. Они будут казнены, если…»

Капитан бывал во многих городах мира. Бывал он и в Париже. Елисейские поля. Триумфальная арка. Сиреневая дымка над графитными крышами… Нет, он не мог себе представить этих трех в залах Лувра, в шумном потоке парижских тротуаров, за столиком кафе на кривых улочках Монмартра… Но он хорошо знал, что они были там, как были и в тихом Нарвике, и старомодном Копенгагене.