Оклик

Баух Эфраим Ицхокович

Яша Копанский, на три года раньше меня закончивший нашу школу и всегда мне покровительствовавший, ныне секретарь комсомольской организации историко-филологического факультета Кишиневского университета, пытался сделать все, чтобы меня приняли, красочно расписывая начальству мои таланты, чтобы ореол этих описаний затмил в их глазах все же нестираемое клеймо на моем лбу. Решено было: подаю на геологический. Волчья яма прошедших месяцев жизни все же не вышибла из меня романтических надежд и, казалось, никакая иная профессия столь не близка к поэзии, как геология.

Было ранее, начинающее высвечиваться небо середины лета, я выполз из шалаша, осторожно огибая

невзрачную травку, которая ночью, как чудо, оживая всеми своими фибрами, пропитывала воздух райскими ароматами, мама уже приготовила завтрак, перебрила документы, разгладила бумажку с позолоченным обрезом и сиамскими близнецами Лениносталиным, которая, как и та невзрачная травка, пролежала почти год под спудом, и теперь должна была вновь обрести силу.

Я шел по спящему городу, ощущая все же какую-то тревогу: несколько раз проносились машины с солдатами, в сером особнячке по Пушкинской, где размещалось отделение МГБ, отмечалась суета, хотя не видно было ни души.

Странные мысли одолевали меня: стоит мне решиться на какой-то важный шаг, и в тот же миг словно бы оживают какие-то до сих пор таящиеся черные рати, скопища тварей.

Ну что уж на этот раз может быть?

В поезде на Кишинев было немного пассажиров. Белые волны каких-то цветов у станции Бульбока, яблоневые сады и виноградники, несущиеся вдоль полотна, заливали вагон волнами безмятежной свежести, и все были в нее погружены настолько, что не слышно было человеческой речи.

Я шел вверх, по улице Бендерской, мимо достраивающегося стадиона на бывшей Сенной площади, к общежитиям университета, стоящим вплотную к тюрьме, так, что в сумерках живущий на третьем этаже общежития, глядя в окно, мог принять издалека тюремную вышку за соседнюю комнату, а охранника за переодетого в карнавальный костюм студента.

Миновав скверик с клумбами цветов перед входом, я вошел в вестибюль, откуда на верхние этажи вела тяжелая, каменная, с лепными украшениями, лестница. Под нею была распахнута дверь в буфет, пустой в этот ранний час. Яшу мне следовало дожидаться в вестибюле, но было еще очень рано, и я заглянул в буфет. В углу возилась буфетчица. Я попросил халвы и бутылку "крем-соды", но она даже не отреагировала на мой голос. Я повторил просьбу.

– Да замолчи ты, – вдруг зло окрысилась она, – не слышишь, что ли?

Тут лишь я заметил, что на прилавке стоит обращенный тарелиной кверху репродуктор, откуда неслись бубнящие столь привычные для уха звуки. Я напряг слух, улавливая отдельные слова, столбенея все больше и больше: "…Берия… враг народа, шпион, прислужник мирового империализма…"

В буфет вошел мужчина в форме МВД купить сигарет, очевидно, охранник из тюрьмы.

– Ну, – сказал он, обращаясь ко мне, – что скажешь? Лаврентий-то наш Палач, а?

– Лаврентий Палыч? – выдавил я, удивляясь, как язык мой в присутствии тюремщика вообще и вслух переворачивает это имя.

– Ну да, изменник, враг народа, собака… Так-то…

Слова это были или какие-то смещения земной коры, произведенные устами раба, топчущего вчерашнего своего кумира, но ничего вокруг не пошатнулось, не рухнуло.

Документы в приемной комиссии принял парень с порченным глазом по фамилии Скуртул, Яша пожал мне руку, хотя сомнения все еще одолевали меня.

Я вышел из желтого здания первого корпуса на полукруг широкого парадного крыльца, перед которым в тени зелени был небольшой круглый фонтан, бьющий слабой сверкающей на солнце струей воды, и вдруг – с необычайной остротой, какая бывает, вероятно, раз в жизни, ощутил, как в зрительную

мою память врезается навсегда плавно отточенным – источенным током воды очерком фонтан вместе с листвой деревьев, массой парней и девушек, по уверенным лицам которых видно, что они уже давние студенты, их слитным движением, скольжением, огибающим фонтан, – и за всем этим незнакомая, манящая, предстоящая мне, если Богу будет угодно, жизнь, полная молодости, скрытой прелести и чувственности, и все это сродни музыке, неслышно падающей во все стороны струями водяной арфы фонтана, музыке, полной надежд и обещаний, звучащей такой простой, но сотрясающей всего меня истиной, что коли уж родился, жизнь дана тебе как подарок.

Клеймо на лбу слабо продолжало ныть, как бывает к плохой погоде.

"Мы были молоды" – в этой магической фразе вся правда тех лет.

Страх не исчезал, ибо существовал иной безотрывно следящий за мной мир: искусно отделенный от моего мира моей же жаждой не знать о нем – тот мир был этим и всесилен, насквозь демоничен, хотя и соткан из самой что ни на есть мрази, человеческих отбросов, провокаций и угроз.

Но вот в такой солнечно-эллинский, такой удивительный день рухнул с трона главный идол того гнусного мира, стал тем, кем и был на самом деле, обыкновенным человеческим дерьмом, который, вероятно, получит пулю в затылок в одном из им же изобретенных для тысяч других коридоров смерти.

И я дожил до этого.

Еще не успевший вступить в жизнь, уже трижды битый и топтанный, я шел по улице, повторяя про себя тютчевские строки, такие высокие, замершие вечным звучанием на Олимпе и, казалось бы, абсолютно не касающиеся меня:

Блажен, кто посетил сей мирВ его минуты роковые:Его призвали всеблагиеКак собеседника на пир…

Глава шестая

* * *

НАЗРЕВАЮЩЕЕ СОБЫТИЕ.

ГАДАНИЕ ПО ПТИЧЬЕМУ ПОЛЕТУ.

ЖАТВА ДУШ.

ОГНЕННЫЙ КИТ, ПЬЮЩИЙ ВОДУ.

СВЕТ, ЗАБЫВАЮЩИЙ СЕБЯ.

ЗАВОРОЖЕННЫЕ ЛИЦА.

ВЗРЫВ ПУРПУРА.

ЗАБРОШЕННЫЙ ФОНТАН,

ОТКЛЮЧЕННОЕ ПРОШЛОЕ.

ПОДМОСТКИ ЖИЗНИ, КОРИДОРЫ СПЕКТАКЛЕЙ:

МОРЕ РОКУЭЛЛКЕНТОВСКО-ГАМСУНОВО-

КОКТЕБЕЛЬСКОЕ.

АКТЕР НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ПРОСТРАНСТВ.

Акко. Время приближается к пяти после полудня.

Три туши, три тучи рассосались, растеклись, солнце прорывается шатром лучей, огненным Синаем.

Пытаюсь уйти от моря в лабиринт улиц, но предчувствие назревающего события тянет назад, к берегу. Стрижи низко стригут воздух, верещат, неся на хвостах молчаливую печаль накапливающейся в углах и закоулках темноты, напоминая своим тревожным криком и снованием птиц, летавших под потолком в столовой Бар-Иланского университета в Рамат-Гане, где я участвовал совсем недавно в совместной трапезе какого-то очередного ученого собрания. Дальней юностью восходит теплоход "Аджигол", плывущий из Крыма в Одессу, где птицы верещали в ночном ярко освещенном салоне, носясь над столиками и тусклыми лицами полуночных пассажиров. Кажется, еще мгновенье, откроешь тайну древних римлян, гадающих будущее по полету птиц, быть может, и на этом берегу в имперские времена Веспасиана и Адриана.