Окончательная реальность
Шрифт:
– Уж такой барон, такой барон, – мрачно хохотнул Ермаков, чем дальше, тем больше отчего-то злившийся.
– Я разночинец, милостивый государь, разночинец.
– Угу, – скептически буркнул в усы Ермаков.
– Господа, попрошу минуту тишины. – Полковник Голубинцев вышел на середину большой комнаты. – Слово для сообщения имеет наш друг из Берлина господин Зонненброк.
– Уважаемые господа, – сказал Зонненброк, когда аплодисменты (любит русская эмиграция аплодировать, спасу нет!) стихли и воцарилась напряженная тишина. – Мне поручено сообщить, что правительство великого фюрера готово оказать помощь вашим детям и братьям…
По комнате
– Наконец-то! Вспомнили, слава Богу!
– Мы окажем вам помощь в сохранении знаний, в бережном отношении к традициям. Мы заинтересованы в том, чтобы профессора и офицеры могли переехать в Берлин. Чтобы помогли нам в создании сети учебных заведений для несчастных русских детей. Я приглашаю вас помочь детям, только детям и никому другому! Господа, запись во второй комнате.
В этот момент Макса кто-то дернул за полу пиджака. (Он был в штатском.) Макс обернулся. Сзади стоял Ермаков.
– Надо бы выйти. В туалет, – тихо сказал Абрам.
– Ну так идите, – ответил Макс.
Ермаков стал переминаться с ноги на ногу.
– Вместе надо бы сходить. Здесь рядом.
– Что за ерунда? – удивился Макс.
– Надо, – настойчиво повторил Ермаков.
В доме Голубинцева туалета не было. Ермаков повел Макса к общественной уборной на соседней улице. Здесь было страшно. Повернувшись лицом к высокому запачканному неизвестно чем окошку и спиной к двери, в которую Абрам пригласил войти Макса, стоял человек. В полутьме сортира Макс не узнал его.
– Вот, привел, – пробурчал Ермаков.
Человек повернулся.
– Родыгин! – ахнул Макс.
– Для друзей Абдулла, – растянув губы, сказал Витицкий.
Абдулла нарушил правила конспирации. Он не имел права встречаться с Максом вот так просто в туалете, под боком у немцев и недобитых белогвардейцев. Но, во-первых, по своим каналам он уже знал об операции, которую проводил Макс, и понимал, как важно быстро, не размазывая сопли по стенам, расставить все точки над i, подтвердив свое право курировать работу берлинского гастролера. А во-вторых, Абдулла не сомневался, в сортире безопасней, чем где бы то ни было. Ни один немец, даже под страхом обосраться, не сунется в эту грязную белградскую клоаку. «Нет, немец придумает что угодно: добежит до посольства или до ближайшей гостиницы, будет терпеть до последнего, но здесь срать не станет, – размышлял Абдулла. – Немецкий мещанин это вам не английский аристократ. Нет! Вот англичанин вместе с его невероятным, непостижимым аристократизмом насрет где угодно и не поморщится. Ну а русский интеллигент-разночинец, ему кто ближе? Немецкий гопник, мечтающий стать буржуем, или все же засранец-англичанин в цилиндре и галстуке?»
Жизнь потрепала Адама (Абдуллу) Витицкого. После расстрела Артузова ему пришлось несладко. Обвинения в троцкизме, арест, тюрьма. Ожидание смертного приговора. И вдруг, как во сне – морок рассеялся. Радость жизни накатила девятым валом. Поневоле станешь высоким мистиком. Адама неожиданно отпустили.
За время отсидки многое изменилось в советской разведке. Расстреляли сменившего Артузова Слуцкого. Затем расстреляли сменившего Слуцкого Пассова. Пассова сменил Шпигельглаз, но его тоже расстреляли. Возможно, новый начальник Фитин испытывал кадровый голод, возможно, Витицкому просто подфартило. Так или иначе его выпустили. Огромное счастье обрушилось на Адама в зябком декабре 39-го, когда он вновь
В этот момент Витицкий полюбил. Полюбил нежно и страстно, как может полюбить опытный, прошедший тяжкие испытания офицер госбезопасности юное создание, лишь начинающее трудный путь в органах НКВД. Катенька, Катюша, Екатерина Георгиевна – она вошла в его жизнь летящей ангельской походкой. Как он был счастлив в эти прекрасные месяцы перед отправкой в Югославию! Сейчас, стоя у грязного окна в вонючем балканском сортире, он почувствовал тоску в сердце. Он вновь вспомнил о любимой женщине, родившей только что ему в Москве сына. Витицкий мучительно остро захотел домой, на Родину. В горле запершило, но он взял себя в руки, откашлялся, сурово взглянул на Макса и сказал:
– Всю информацию, которую вы намерены передавать в Центр, будете передавать через меня. Это указание Главного. Подтверждение здесь.
Он протянул Максу капсулу с шифровкой.
Казалось, на улице июнь, а не начало апреля.
Макс вернулся в Загреб с тяжелым камнем на душе. Не ужели в Центре ему не доверяют? Зачем приставили к нему этого доморощенного философа Абдуллу? Макс шел пружинистой походкой по центральной Илице, проходил мимо ресторанчиков, поднимался по крутым улочкам Тушканца. Он шел среди толчеи, шума и веселой гомонливой толпы в лес. Там он как всегда сможет поглазеть на облака и спокойно додумать детали, мурлыча любимые песенки.
Кинотеатры на Илице зазывали зрителей. «Унион» крутил очередной боевик с Брэндом Маршаллом. Стояли очереди на новые русские фильмы «Петр I» и «Сорочинская ярмарка». На площади Кватерникового торга шли попеременно испанская оперетта «Путь к славе» с Эстеллито Кастро в главной роли и «Героическая эскадра» – фильм, поставленный «летчиком, борцом против английского империализма, капитаном Люфтваффе и режиссером Гансом Бертрамом». «Этот Бертрам приезжал и в Белград на премьеру, а ведь он работает на Канариса», – машинально подумал Макс и, не придав этой мысли значения, покачал головой.
Воистину весной 1941 года Макс временно утратил способность анализировать факты…
Народ толпился у газетных киосков. Спортивные комментаторы в драматических тонах писали о матчах между «Хайдуком» и «Сплитом», особенно выделяя голкипера Крстуловича и форварда Батинича, а Макс шел через суетливый, веселый, беззаботный весенний мир. Шел в лес. С открытыми глазами шел к катастрофе, не желая видеть, слышать, сопоставлять, отвергать, проводить параллели, предполагать, думать, одним словом. Зачем думать, когда ты знаешь. А Макс знал. Вернее, думал, что знал. И это была ошибка.
Почему Макс проглотил наживку Шелленберга и безоговорочно уверовал в то, что пока Гитлер не захватит Югославию, Советскому Союзу ничто не угрожает? Почему решил, что, оттягивая, как ему казалось, неизбежное немецкое вторжение на Балканы, он помогает Сталину собраться с силами? Как мог он дать втянуть себя в эту грандиозную круговерть лжи?
Дописав текст шифровки, Макс вышел из леса. Выкурив сигарету, он пошел к германскому консульству. Там за красивым чугунным забором его ждал автомобиль. Сейчас он сядет за руль и поедет к морю. К синему-синему морю, о котором мечтал с первого дня своего на Балканах. Он поедет на встречу с Абдуллой, на встречу с судьбою мира, на встречу с собственной судьбою.