Октавия

Купер Джилли

Позже они с Саймоном перебрались в спальню, а ночью она вышла в туалет и долго рассматривала себя в зеркале ванной комнаты, пытаясь отыскать признаки грехопадения. К ее немалому разочарованию, выглядела она так же, как прежде, разве что щеки пылали сильнее обычного, и глаза горели. Потом она спросила себя, почему ее совсем не гложет вина, и ответила: потому что я люблю его.

Глава 5

– Это было прекрасно, - сказала она утром, когда они с Саймоном проснулись.

Саймон расплылся

в улыбке.

– Скоро ты поймешь, что это отличный способ проводить время, притом такой дешевый. А кстати, как тебя зовут?

Она тихонько засмеялась.

– Гэрриет. Гэрриет Пул.

– Надо же, у меня раньше не было ни одной Гэрриет, - откидываясь на подушку, сообщил он.
– И вот вам пожалуйста, первая же Гэрриет свела меня с ума!
– Он со смехом затащил ее на себя.

В следующие две недели Гэрриет без конца приходилось себя пощипывать, чтобы убедиться, что это не сон. Невозможное свершилось, Саймон Вильерс был ее возлюбленным. Они почти не выбирались из постели, если не считать редких вылазок в кафе-закусочную, где можно было наскоро позавтракать, или на Хинкси-Хилл - однажды они решили проверить, каково заниматься любовью на снегу. Оказалось, жутко холодно, вдобавок Гэрриет чуть не получила разрыв сердца, когда прямо над ними сквозь загородку просунулась коровья морда и замычала устрашающим басом.

Никогда еще она не была так счастлива, как сейчас. Она радостно готовила для Саймона еду, кое-как гладила его рубашки, выполняла мелкие хозяйственные поручения и снова, и снова с непреходящим восторгом отдавалась ему в постели.

– Девочка, - изумлялся Саймон, - ты же просто создана для этого!..

Снег, видимо, выпал всерьез и надолго. Проезжали снегоочистители и посыпали дороги смесью соли с песком, но дома и деревья в парках все так же слепили глаз своей белизной. К очерку Гэрриет даже не притрагивалась. Саймон запретил ей надевать очки, и через пять минут работы у нее все равно заболела бы голова. Она позвонила Тео Даттону и Джеффри и сказала обоим, что у нее грипп. На своеобразной диете из любви и вина она заметно постройнела, сбросив не меньше семи килограммов.

Никогда еще Гэрриет не встречала такого человека, как Саймон: тонкого, остроумного, обаятельного. Пожалуй, в этот сказочно-счастливый период жизни ее смущало только одно: она никак не могла сколько-нибудь сносно описать Саймона в своем дневнике. В нем была странная неопределенность: казалось, он постоянно играет какую-то роль и в то же время наблюдает за собой со стороны. Вся его квартира была набита книгами, однако она ни разу не видела, чтобы он читал что-нибудь, кроме газетных рецензий да изредка статьи в каком-нибудь театральном журнале. В фильмах, которые показывали по телевизору, его гораздо больше интересовало, кто кого и как играет, чем сюжет.

Только к концу третьей недели идиллия постепенно начала распадаться. В пятницу Бакстон Филипс назначил Саймону прослушивание, и ему нужно было ехать в Лондон. Забыв, что в этот день все закрывается раньше обычного, Гэрриет прибежала в химчистку слишком поздно и не успела забрать серый вельветовый костюм

Саймона. Буря упреков, которыми встретил ее Саймон, оказалась для нее полной неожиданностью.

– У тебя же этих костюмов пруд пруди… - начала она.

– Да, - прошипел Саймон, - но я хотел надеть именно этот.
– И ушел, даже не попрощавшись.

Гэрриет давно пора было садиться за очерк по сонетам, но из-за слез она ничего не могла делать. В конце концов она отодвинула работу, написала стихотворение Саймону, а потом пошла на кухню и до вечера готовила его любимую мусаку.

Саймон вернулся из Лондона последней электричкой, еще мрачнее, чем до отъезда.

– Ну как?
– волнуясь, спросила она.

– Что как? Бакстона Филипса вообще не было.

– Не может быть!
– Гэрриет всплеснула руками. Назначить Саймону и не явиться - как так можно?!

– А его секретарша, старая вобла, еще его оправдывала: “Ах, простите, мистер Вильерс, надо было позвонить мистеру Филипсу утром, проверить, сможет ли он вас принять. Он такой занятой!”

– Бедный Саймон!
– Она подошла и обняла его, но он все еще кипел и не мог усидеть на месте.

– Налей мне чего-нибудь, - бросил он через плечо, вышагивая по комнате.
– Через несколько лет этот мерзавец еще приползет ко мне… на коленях. Вот тогда он вспомнит и пожалеет. “Ах, простите, мистер Филипс, мистер Вильерс так занят, он не может вас сегодня принять!..”

– Он пожалеет, - заверила его Гэрриет.
– Ты станешь настоящей звездой, Саймон. Все так говорят.

Она подала ему рюмку и, краснея, сказала:

– Я так скучала без тебя, что даже написала стихи. Я еще никогда никому не писала стихов.

Пробежав глазами стихотворение, Саймон усмехнулся.

– “И в небе радуга нашей любви дрожит, как один бесконечный оргазм”, - с нарочитым надрывом прочел он.
– Только один оргазм? Наверное, я стал сдавать в последнее время.

Гэрриет еще больше покраснела и прикусила губу.

– Еще я отыскала для тебя вот этот сонет, - она торопливо пододвинула к нему томик Шекспира.
– В нем мои чувства к тебе описаны гораздо лучше.

Он лишь мельком заглянул в книгу и вздохнул.

– Господи, Гэрриет! Если бы ты знала, сколько женщин уже цитировало мне этот сонет. Неужто и ты становишься сентиментальной? Знаешь, милая, я уважаю в женщинах высокие романтические чувства, но сентиментальность - нет, этого я не вынесу!

Она предприняла еще одну попытку.

– Я приготовила мусаку на ужин, хочешь?

– Гэрриет! Я устал от твоей мусаки.

Когда он пришел спать, она все еще плакала.

– В чем дело?
– спросил он.

– Я люблю тебя, - глухо проговорила она.

– Любишь, - тихо повторил он.
– Любишь, так привыкай саночки возить.

На следующее утро он проснулся в более миролюбивом настроении. Они занимались любовью, потом пили кофе и до обеда читали в постели газеты. Вчерашние обиды как-то очень быстро забылись, и Гэрриет, с послеобморочным облегчением, радовалась тому, что сегодня у них опять все хорошо.