Октавия

Купер Джилли

– Собака церковного старосты.

– И стало быть, сам церковный староста где-то поблизости, - сказал Ники, поправляя себе прическу. Собака кинулась обратно в папоротники.

Потрясенная Имоджин подтянула на себя лифчик, который оказался так высоко, что у нее стало четыре груди, как у коровы, отошла и села на замшелый камень. Она устремила взгляд вниз на долину. Там церковный староста совершал свою послеобеденную прогулку. А еще дальше она могла разглядеть и своего отца, который ходил туда и обратно по саду, заучивая наизусть проповедь.

– Наверное, я дура, - сказала

она и закрыла лицо руками.

Ники подошел и обнял ее.

– Все в порядке, любимая. Во всем виноват я. Просто, я слишком сильно тебя хотел, а ты хотела меня, верно?

Она молча кивнула.

– Но не на виду у всего прихода, правда? В другой раз мы найдем более уединенное место.
– Он посмотрел на часы.
– Мне пора ехать.

– Ты будешь мне писать?
– спросил он, садясь в свою глянцево-серебряную машину.

Имоджин не знала, сможет ли она перенести столько счастья и несчастья в один день. Радость от того, что он так ее хочет, омрачалась страшным несчастьем его отъезда. ?С любовью посмотри в последний раз на все?, - подумала она, и глаза ее наполнились слезами. Ники рылся в ящичке для перчаток.

– У меня тут есть кое-что для тебя, - он протянул ей небольшую коробочку и смотрел, как она, наклонив голову, открыла ее с недоверчивой улыбкой на бледных губах. Она вынула отуда красный эмалевый браслет, расписанный желтыми, голубыми и зелеными цветами.

– Как красиво, - восхищенно произнесла она, надевая браслет себе на запястье, - не стоило… я поверить не могу… мне никогда не дарили… Я никогда не буду его снимать, только в ванной. Он похож на цыганскую шаль, - добавила она, поворачивая его на солнце.

– Потому что это подарок от цыганки, - сказал Ники, включая зажигание.
– Увидимся, когда вернусь из Парижа.

И, легко поцеловав ее в губы, он отъехал с громким выхлопом, от которого в ужасе метнулся в сторону кот, удобно отдыхавший на обочине дороги среди кустов кошачьей мяты.

Выезжая на шоссе А-1, Ники без малейшего стеснения подумал про себя, что Имоджин куда больше обрадовалась подаренному браслету, чем его мексиканская красотка, которая, чуть-чуть повизжав от удовольствия, попросила Ники оставить безделушку при себе, чтобы муж не заметил ее и не устроил по этому поводу шум.

Глава третья

Имоджин с трудом дождалась следующего утра, чтобы, появившись в библиотеке, рассказать Глории о Ники. К счастью, мисс Наджент отправилась на похороны, ее заместитель мистер Клаф был все еше в отпуске, мистер Корнелиус в вестибюле главного входа занимался организацией выставки рыболовных снастей, чтобы таким образом поощрить читателей к ознакомлению с новыми книгами о досуге и спорте. Поэтому Глория и Имоджин оказались более или менее предоставленными самим себе.

– Вот он, - сказала Имоджин, раскрыв ежегодный справочник ?Мир тенниса? за 1977 год и показала Глории фотографию Ники, где он вытянулся, напрягая мышцы для удара сверху.
– А здесь он уходит с корта после победы над Марком Коксом.

– О, я его знаю, - сказала Глория, вглядываясь в снимки.
– Видела по телевизору на Уимблдоне.

Кажется, там была какая-то стычка из-за того, что он запустил ракеткой в судью на линии?
– Она повернула книгу ближе к свету.
– Да, смотрится что надо.

– А в жизни намного лучше, - заверила ее Имоджин, рассеянно складывая несколько романов в стопку документальной литературы.
– Он умеет так на тебя смотреть и говорить таким голосом, что только ты можешь его слышать. А потом мы отправились на эту божественную прогулку по торфяникам, и он сказал, что когда меня первый раз увидел, это было для него как удар молнии.

– Он к тебе приставал?
– спросила Глория.

– Ну, - сказала Имоджин, покраснев, - мы ничего особенного не могли себе позволить, потому что из-за угла неожиданно появился со своей собакой церковный староста.

Глория снова посмотрела на снимок, потом с недоверием на Имоджин. Она же такая простушка, как мог мужчина вроде Ники увлечься ею? Она даже почувствовала легкое раздражение: раньше всегда у нее, Глории, бывали приключения, а Имоджин слушала ее с благоговейным изумлением.

– Когда ты теперь опять с ним встретишься?
– спросила она, откладывая для починки роман Катрин Куксон.

– Ну, он будет играть в турнирах почти все лето, но он сказал, что мы увидимся скоро и в более уединенном месте, - сказала Имоджин, показывая подруге свой красный браслет. Она была разочарована тем, что Глория не проявила особого восторга. Потом она кротко добавила: - Подумать только, Глория, если бы ты не уехала в Моркамб, - она нервно огляделась вокруг, - то есть, если бы не ?заболела?, ты бы пошла со мной в теннисный клуб, и он бы влюбился в тебя вместо меня.

Она вдруг почувствовала ужас от одной этой мысли.

– Не говори глупости, - сказала Глория, взбивая себе локоны и приободряясь от сознания того, что Имоджин права.

– По крайней мере, он обещал мне написать,- вздохнула Имоджин.
– Ах, Глория, ты не представляешь, какой он красивый.

На деле Ники показал себя крайне ненадежным корреспондентом. Он прислал ей открытку из Рима с пожеланием видеть ее там. Вернувшись с почты, Имоджин написала в ответ длинное и страстное письмо, на что у нее ушло несколько часов. Душу она излила с помощью оксфордского словаря цитат.

Турнир в Риме закончился, и Имоджин светилась от гордости, прочитав в газете, что Ники дошел до четвертьфинала, где был выбит после упорной борьбы. Потом он поехал в Париж, где упорно пробивал себе дорогу в одиночных матчах, а в парных даже дошел до полуфинала. В каждой газете отмечалось, что он улучшил игру, но письма от него не приходили.

– Он тебе позвонит, когда вернется в Англию, - утешала ее Джульетта.

Но Имоджин пребывала в отчаянии. Все это было похоже на какой-то сон, и, возможно, ее последнее письмо показалось ему слишком слезливым и расхолодило его. Да и какое право у такой неуклюжей и толстой девицы думать, что Ники увлекся ею? Она не могла есть, не могла спать и кружила по своей комнате, прокручивая пластинки и читая любовные стихи. Ники перевернул ее сердце, словно старый ящик письменного стола, в котором все перерыли.