Октябрь, который ноябрь

Валин Юрий Павлович

Старец приоткрыл один глаз - больничный потолок оказался серым, местами аж черным, весь в копоти. Чего ето так? Не иначе, в палату с бродягами бросили. А то и в мертвецкую. То-то так тихо да безлюдно.

Чего-то не сходилось. В хорошую больничку должны отвезти, небось, известный человек, советчик и опора трона. Доктора, сиделки, профессора где?

Григорий оперся на локоть, с трудом сел. В простреленной груди немедля заболело, но терпеть можно. Старец осмотрелся, выпучил глаза, ухватил стоявший рядом котелок с

водой, принялся пить. Прерывался, дико озирался, снова пил...

Наваждение! Пещера каменная, кострище, вместо койки груда пахучей травы, в просвете стены небо голубеет, а под ним неумолчно рокочет. Вовсе не в голове шум, а море.

Не иначе, помер и в чистилище. Но к чему мертвого заматывать, бинты изводить? Саван должен быть. Котелок опять же, вода мокрая, озаботились, чтоб от жажды не сдох. В аду как-то иначе полагается. Или снисхожденье вышло? Ведь до каких высот при жизни вскарабкался, ведь заслужил... Но не рай же?!

Свет на миг застился - заслонила вошедшая фигура.

– Живы, Григорий Ефимович? Ну и славно.

Баба. Светловолоса, ростом высока, в штанах по виду кавалерийских, в бесстыжей безрукавной сорочке. Лицо молодое, злое, красивое. Глаза этакие... сразу видно, из высокородных. Вроде "ее сиятельством" давеча кликали, если не причудилось. Да что там гадать: княгиня или еще кто, раз бабенка, так вмиг с ней разберемся.

– Ты кто? Отчего полуголой профуркой гуляешь?
– требовательно спросил старец, глядя блондинке в глаза и привычно давя своей исконной чудотворной наглостью.

Глаза незнакомки - редкостно-зеленые, таким бы изумрудам, да в царицкиной диадеме блистать - сузились...

Как ухватили крепкой дланью за шиворот, да туго закрутили порванную ткань, Григорий не уловил, просто сразу стало очень душно.

– Вы что?! Нельзя так, я поранетый, - прохрипел старец, тщетно хватаясь, пытаясь оторвать обнаженную загорелую руку душительницы.

Чуть поотпустило, а ведьма прошипела в лицо:

– Разве что "пораненный". А ну, лег ровно, святой инвалид!

Что на свете делается?! Не баба, а генерал какой-то. В интонациях и голосах Григорий разбирался, потому покорно вытянулся на охапке сухой травы, потер горло, затем смиренно сложил ладони на животе и принялся дожидаться объяснений.

Баба прошлась по пещерке, пнула носком сапога головню в давно остывшем кострище.

– Что не сдох, и в себя пришел - хорошо. Остальное плохо. О вас, гражданин Распутин-Новых, утверждали: ловок, интуитивен, пронырлив, соображать умеет. И где все это? Хамло тупое.

– Дык помутнение в мозгу. Простительно же пораненному, - осторожно намекнул старец.

– Ну-ну. Первое - ко мне на "вы" обращаемся. Второе - ты, Григорий

Ефимович, мне сильно не нравишься, оттого избавлять тебя от ныряния в Неву мне сильно не хотелось.

– Извиняюсь, а Нева здесь при чем?
– счел возможным уточнить встревоженный старец.

– В правильном историческом варианте тебя добили, и на дно к рыбам отправили. Спасение во дворе помнишь?

– Да как тут запамятуешь?
– уклончиво пробормотал Григорий.

– У дворца мы вмешались, тебя сюда выдернули и ныряние пока отменилось. Так-то ты уже покойник.

– Ежели покойник, тогда конечно...

– На меня глянь, святой проходимец, - чуть заметно повысила голос дама.
– Убили тебя семнадцатого декабря года одна тысяча девятьсот шестнадцатого от рождества Христова...

Знал людей Григорий. Да и как их не знать, если с того умения и кормишься? Понятно, это светловолосая, (вот все декадентхки, что за мода этак сугубо не по-бабски в стрижке волосья носить?!) вся насквозь непонятная и слоистая, словно замысловатый ресторанный расстегай. Опасная, куда там гадюке. Но ведь не врет. Эх, сразу видно, не врет...

– Это как же?!
– растерянно прошептал старец.
– Я ж еще живой. В грудях вот жжет. И ссыкать хочется. Неужто и на том свете возжелания этакие... убогонькие?

– Проникся, что ли?
– заметно удивилась дамочка.
– Вот это правильно. Время поджимает, объясняться и растолковывать мне некогда. Газету оставлю - глянешь, как оно прошло по старому варианту.

Григорий покосился на упавшую на духовитые водоросли свернутую в трубку, газету. Ой, угадывался заголовок, ой, нехорош.

– Не принимай близко к сердцу, гражданин Распутин, - посоветовала баба.
– Считай, на курорт попал, отлежишься, мемуары примешься сочинять. Воздух здесь здоровый, пресной воды хватает, а одиночество тебе полезно. Еще и спасибо скажешь.

– Так я и сразу. Спасли - за то нижайший поклон и вам, и господину полковнику. Рассчитываться-то чем придется?
– мрачно уточнил старец.
– Аудиенцию желаете? Государь нынче занятой, но сообразить можно, чиркну записку-то, примет незамедлительно.

– Не угадал. Император ваш мне по барабану. Может, попозже накарябаешь царице пару строк, успокоишь болезную. А пока выздоравливай, душу очищай. Питьевая вода в расщелинах скапливается, рыба в море, котелок - вот он. Топорик где-то тут валялся, на уступе аптечка, огниво, трут...

– Нельзя же этак, ваше сиятельство, не по-христиански так, - угадывая крайне нехорошее будущее житие, прошептал Григорий.

– Отчего нельзя? Хорошая жизнь. Да, бумага, карандаши, перо и чернила - вон они. Обмозгуй, что миру желаешь сказать. Через месяц заглянем, проведаем.