Октябрь
Шрифт:
Утром Растяжной ворчал на забастовщиков, снижавших ему выработку, а в полдень поджаривал с ними на сковородке картошку, клял «дурня», обесценившего бумажки, проклинал Алиску и предателей, предупреждал товарищей против иуд, даже не подозревая, что становится, незаметно для себя, самым страшным иудой — не за страх, а за совесть…
Вскоре Кудь передал Тимошу новую пачку листовок для того же соседнего завода. Отнести их нужно было еще с ночи, для второй смены. Дорога была привычная, исхоженная вдоль и поперек от завода до самого дома. Тимош шагал, не оглядываясь по сторонам,
В глухих уличках было пустынно, людской поток стремился по проторенным дорогам войны — от казарм до вокзала, на воинскую платформу, от эвакоприемника к госпиталям, вместе с маршевыми ротами и санитарными машинами, провожающей и праздношатающейся публикой. Кабаки и лавчонки, лотошники и даже гуляющие парочки — все выстроились и вытянулись вдоль этих наезженных военных дорог, все шумело, кружило, торговало рассыпными папиросами, кременчугской махоркой, самогоном, ирисами, пирожками, любовью.
С воинской платформы гулко, как из пустой бочки, доносились окрики ефрейторов.
Откуда-то пахнуло йодоформом — санитарные двуколки наспех, неладно прикрытые брезентом, протрусили одна за другой…
Пронеслись милосердные сестрички, взметнув крылышками белоснежных косынок. Затянутый тугим ремнем горец из кавказской дивизии, сдвинув папаху на горбатый нос, стиснув рукоятку кинжала, стоял на высоком крыльце штаба, поглядывая вокруг настороженным оком.
Миновав узкий проход между рядами железнодорожных строений, Тимош снова очутился в глухих кварталах. Только одинокие шаги спешивших на смену линейных да неумолчный гул загруженной воинскими эшелонами дороги нарушали тишину.
Шел двенадцатый час ночи. Выпала необычная для первых весенних дней теплынь, девушки мечтали у открытых окон.
Впереди замигали фонари Большого бульвара, снова смех и говор, шарканье множества ног, въедливая песня:
Провожала — жалко стало.Проводила — позабыла…На углу полицейский участок; патрули, комендантский надзор, полицейские чины — вся власть собралась под фонарями, опасаясь высунуть нос за пределы тусклых световых кружков…
Внезапно-беспокойное чередование теней и отблесков, голубоватый свет, пробиваясь сквозь брусья частокола, падает на землю; Тимош поднимает голову — ограда барского дома, окруженного толпой приземистых мещанских клетушек.
Зачем он пришел сюда? Нужно было идти соседней улицей через Большой мост, так гораздо ближе…
…Барский дом в глубине двора давно спит, но флигель, подступив к самой ограде, выглядывает из-за частокола подслеповатыми огнями. На трепетных занавесках неясные тени. Тимош узнает эти окна; угадывает очертания рук, плеч, девичьи плечи, которые увидел впервые тогда на реке; угадывает ее всю…
Вдруг с шумом распахивается окно. Стон, стук падающих стульев, глухие тупые удары, вскрик; Тимош бросается к флигелю — знакомая калитка, сразу вспомнился листок: «Продается коляска». Двор, вымощенный гулкими плитами, палисадник, забытый на веревке сарафан…
Тимош не знал, как очутился в комнате, наполненной множеством
…Увесистый, высокий, холодный подсвечник. Кто-то поднял его высоко вверх, пламя заколебалось, но не погасло, только на миг свернулось узеньким красноватым язычком; всё потонуло в черных тенях, однако Тимош продолжал угадывать, чувствовать близость четырехугольной спины.
…Он очнулся не от боли, хотя руки болели, израненные жестяными пряжками подтяжек, болели пальцы, сбитые и окровавленные, но это была безразличная, неощутимая боль. Так же безразлично смотрел он на грохнувшееся на пол тело, на вытянувшиеся судорожно ноги в высоких начищенных сапогах. Заставил прийти в себя крик женщины — это не был уже глухой стон, она не жаловалась собственным стенам, а вопила неожиданно резко, как деревенская баба.
— Вон! Спасите! Убирайтесь вон, я позову людей! — она готова была вцепиться в Тимоша.
Подсвечник стоял на краю стола — кто-то расчетливо поставил его так, чтобы не мешал и вместе с тем был все время под рукой. И Тимош уже сознавал, что это он сам поставил подсвечник. Мужчина в подтяжках зашевелился, повел осоловевшими глазами, попытался подняться; не сводя с Тимоша глаз, нащупал ящик стола, исподтишка шарил в ящике. Тимош, не оглядываясь, уверенным движением, как будто заранее знал, что так поступит, схватил подсвечник и снова ощутил холодный тяжелый металл. Но бабий вскрик отрезвил его, рука невольно опустилась — пламя обожгло тело, Тимош безотчетно швырнул подсвечник на пол, отдернул обожженную руку, прижал к груди, ощутил под рубахой пачку листовок.
Кто-то чиркнул спичкой — Тимош увидел совсем близко лицо любимой, оно страшно изменилось, осунулось, утратило нетронутую девичью красу. Женщина отшатнулась, закрылась руками, но Тимош видел кровоподтеки на любимом лице.
Проплыли перед глазами зачарованные берега, березки-сестрички в трепетных задорных кудряшках, расплылись, исчезли навсегда…
Мужчина в подтяжках тяжело заворочался на полу, щелкнул взведенный курок.
— Вон! — крикнула она, оттолкнула Тимоша и, прикрывая его собой, распахнула дверь. Раздался выстрел, женщина вскрикнула, опаленная огнем, но продолжала стоять в дверях, широко раскинув руки. Потом она вытолкнула парня в сени, на крыльцо. Один за другим раздались еще два выстрела. Сбитая ветка тополя упала на дорожку.
Глухой обычно переулок наполнился криками, свистками лаем псов. Свистки послышались справа и слева. По звонкому дощатому тротуару загромыхал тяжелыми сапогами комендантский надзор.
Тимош метнулся в сторону, бросился к дому судебного следователя, чтобы воспользоваться соседним проходным двором, но калитка оказалась наглухо закрытой. Тимош вскочил на крыльцо, прижался к парадной двери, — дверь распахнулась и маленькая, похожая на женскую, рука втащила его на лестницу.
— Тише. Осторожно — ступеньки. Так, еще, здесь лестница.