Октябрь
Шрифт:
И вдруг над луками пронесся знакомый звон. Далеко внизу и от этого маленький, вросший в землю, старик мерно водил рукой вдоль сверкающего жала косы, а серебряный звон плыл высоко над ним, разливаясь по долине.
Тимош увидел вдруг Матрену Даниловну — шла она от криницы, горбясь под ведрами, вернулась уже с огородов в хату, к печи, спешила приготовить обед для гостя.
Тимош глянул вниз — девяносто две ступеньки в глине величиной с пяту, долгий путь! Скатился по склону, пользуясь способом Глечиков. Снял с коромысла вёдра, пошел впереди
Покачивались мерно цыбарки, поскрипывали железные ручки — снова, как на заводе, начинал Тимош жизнь попыхачем.
Перебрались через перелаз, вошли во двор со стороны огородов, видят — сидит Наталка на крылечке, в зеркальце смотрится.
Тимош поставил цыбарки посреди двора, бросил коротко тетке:
— Не трогайте!
— Ну, вот что: не хочешь чтобы разбил эту клятую стекляшку об каменюку, — спрячь и забудь, где спрятала.
— Ну, ты смотри, выискался!
Однако зеркальце спрятала и ведра подхватила.
Тимош пошел под повитку, озабочено осматривал хозяйство. Матрена Гавриловна следом за ним, руки всё еще под платком на груди сложены.
— Непривычный ты до крестьянства, — ласково и тревожно поглядывает на племянника.
— Ой, тетя, на заводе я тоже был непривычный.
— И то правда, — вздыхает Матрена Даниловна, — и за плуг не так берешься, и косу не так держишь, и в борозде плуг не удержишь, может, и засмеяли б тебя, да смеяться некому!
Прошла неделя, другая, не владел еще Тимош хозяйством, но в землю уже научился смотреть, идет — головы не подымет, согнули тяжелые думы. Нет времени на холмы чудесные глянуть, на сады райские.
13
Миновала еще неделя и как-то к вечеру, покончив с хозяйскими делами, вышел на улицу, сам того не замечая, побрел дорогой, которой впервые пришел в Моторивку. Миновал последние хаты, вышел на околицу, взобрался на курган: всё кругом на десяток верст раскинулось перед ним. Выглядывал, не задымят ли трубы за холмами, прислушивался, не донесутся ли фабричные гудки.
«Нет, мы люди заводские», — подумал Тимош.
С этого часа он стал тревожиться, почему не приезжает Прасковья Даниловна, почему ничего не слышно из дому, неужели забыли о нем цеховые товарищи?
Заново перебирал в уме все события последних дней, а за ними и всю жизнь свою недолгую; за что ни возьмется, а в голове свое: завод, товарищи, дела рабочие.
Пробьет вечерний колокол, так уж на дорогу и смотрит, не приехал ли кто из города.
Понемногу знакомился с соседними дворами. Кругом руки нужны — там покос, там сено свезти. Начинал косить у себя на задворках, чтоб люди
— Ты хоть ноги не порежь, чтоб тебя! Прасковья меня со свету сживет.
Пришло время и себе сено свозить, не всё ж людям. Отправились они с Матреной Даниловной конячку у соседей просить; идут, улица большая, соседей много, из хаты в хату переходят, кланяются, никто на просьбу не откликается. Пока Тимошка людям возил, все хвалили, благодарили, кланялись, кругом был нужен. А теперь у каждого сено во дворе. Никто не отказывает, но никто и конячки не дает. Тому в город, тому на станцию, у того еще с прошлого года пшеница осталась, надо на мельницу. Тот на ярмарку собирается.
Добрались до рощи, стоит последняя хата, крыльцо с причудливыми резными колоннами покосилось; грозные драконы с когтистыми лапами побурели, у одного хвост отвалился: резные наличники почернели, завитушки обломились, но и сейчас видно: была когда-то хата исправная, умелый хозяин строил. И ворота хоть развалились, а должно быть ладно строились, не так как у прочих, — пара досок наперекрест, проволокой к столбам подвязаны, — а на добрых массивных петлях, под железной крышей.
— Слушай, зайди ты, — говорит тетка Мотря Тимошу, — а я домой поверну. Не могу уже людям в глаза смотреть.
— А чья это хата? — спросил Тимош, и голос его неизвестно почему дрогнул.
— Парфилы Мотора, — не сразу отозвалась Матрена Даниловна и отвернулась.
Тимош вошел во двор — никого. Окликнул — не отозвались, постучал — не откликнулись. Приоткрыл дверь, позвал хозяев, вошел в сенцы. Что-то зашуршало сухими листьями, посыпались подсолнечные семена, с печки спрыгнула девчонка, — взметнула юбкой, засверкала испуганными глазами, пронеслась мимо, играя упругими грудями, и вскоре далеко на огородах зазвенел ее тревожный голос:
— Ой, мамо, там дядька какой-то страшный!
Стройная женщина с сапкой на плече поспешила встретить страшного дядьку.
Тимош не мог глаз отвести от лица Одарки. Трудно было определить, сколько ей лет, молодая она или старая, лицо высохло, вытянулось иконописно, большие черные запавшие глаза смотрели из-под строго изогнувшихся бровей внимательно и осуждающе. Тонкий рот, прямой, без кровинки был плотно стиснут, в маленьких морщинках скрывалась горечь. Быть может, ей двадцать, быть может, тысячу лет!
— Моторов Тимошка! — воскликнула она, по-своему окрестив Тимоша.
— Знаете? — удивился Тимош.
— Да у нас тут кругом всё слышно. Еще на той неделе в церкви говорили: племянник к Мотре приехал.
— Як вам, знаете зачем?
Одарка покосилась на батог, зажатый в Тимошевой руке.
— На один день берите, а больше нету.
— Да нам хоть бы на день.
— Приходи с утра. Только не гоняй здорово, — старая. А там у Любки Моторы возьмете. Любку Мотору знаешь?
— Да я ж тут недавно.