Октябрь
Шрифт:
— Ну, конечно, — улыбнулась одними глазами Одарка, — под боком живет, где уж знать. Ближних никогда не замечаем. Приходи с утра, — и крикнула вдогонку, — девчонку напугал!
Сено возили с долов; травы выдались сочными, с непривычки на вила ложились тяжело и возок под ними тяжело поскрипывал, конячка едва вытягивала в гору, доводилось помогать плечом.
— Отработаешь Одарке, — наказывала Матрена Даниловна, — тоже, ведь и у нее хозяйство нелегкое.
К ночи едва управились, отвел конячку, устроились на крылечке отдыхать.
— А що ж, мы не
Матрена Даниловна рассказывала о минувших днях, которые всегда кажутся хорошими, хотя бы уже потому, что ушли вместе с молодостью. Не забывала она и о сегодняшнем дне, не могла нахвалиться Тимошем и Наталкою — хорошо поработала дивчина, нечего сказать, давно так не работала и даже на полустанок не спешила поезда встречать. Умнеет девка с годами, чего там.
— А где зеркальце? — спросил названную сестричку Тимош.
— Смотри прицепился! — вскочила и убежала в хату. Передохнули, пошли сено раскидывать, чтобы просохло, — ночь обещала быть ясной. Тимош вспомнил:
— А что там, за луками? Наверно, и по ту сторону чугунка проходит?
— Городок там военный. В старину — поселение военное. А теперь училище, казармы. И так, — мещане живут. Кто чем промышляет. Господские дома есть. Да вот соберемся когда — у меня там свои люди, — и больше ничего не стала в тот вечер о городке говорить.
На следующий день появился староста. Расспрашивал о городском госте, интересовался бумагами, потребовал явиться в волость. Хоть Ткачи и снабдили Тимоша «железными» документами с ссылкой на чахотку и предписанием трехмесячного пребывания на лоне природы, Матрена Даниловна места не могла найти, пока Тимош не вернулся из волости. Да и Наталка приумыла, даже про зеркальце не вспомнила.
К счастью, на этот раз всё обошлось благополучно, бумаги с жирными печатями возымели свое действие.
Вызов этот, однако, напомнил Тимошу, что он находится на особом положении, напомнил, почему покинул город, завод.
Вспомнились слова Ивана: «В самое горячее время, когда на заводе каждый человек дорог!».
— Что это Прасковья Даниловна не приезжает? — то и дело допытывался он.
— Скоро будет, — нехотя отзывалась тетка Мотря.
— Поеду сам.
— Хочешь лихо накликать — поезжай.
Томился Тимош. Сперва, пока не обвык, работа отвлекала его. Но теперь и работа не спасала. Устанет, с ног валится, едва до хаты доберется. Но чуть за полночь, до первых петухов подхватится, снова свежий и сильный, словно трудного дня и не бывало, а беспокойные мысли так и подстерегают этот час, нахлынут, не отступят до зари.
И сны неспокойные, душно Тимошу, разметался, рубаха тело сдавила.
— Буду я в клуне спать, тетка Мотря! Душно мне.
— Душно? — глянула Матрена Даниловна на парня. — Думаешь, клуня поможет?
И верно: в хате духота мучила, а тут озноб под рассвет, нет нигде покоя парню. Встретится девчонка днем, так просто, случайно, чужая, попадется где-нибудь на дороге — ночью непременно приснится,
И так каждую ночь, до одури, глупо и неотвязно, сил нет. Это оскорбляло и злило его. Обливался водой, уходил в работу, запрягался как вол, помогал соседям, но по-прежнему усталость спасала только до зари.
Чуть забрезжит свет, и еще до света, чуть разбегутся проблески над землей, зашумит предутренним шумом листва, защебечут спросонок птицы — охватит тоска, душа горит. А восток просветлеет, еще и первого луча нет, до зорьки, — на работу; поднимался в хате раньше всех, и тетка Мотря не могла нахвалиться племянником.
— Хозяином будет!
А хозяину дышать не хотелось.
Непрошенные виденья унижали Тимоша: уверял себя, что никогда никого больше не полюбит, ни за что даже и не взглянет на другую; ловил себя на том, что ненавидел всякую, которая осмеливалась приблизиться к нему, взглянуть внимательней, чем полагалось.
С Наталкой он обращался снисходительно, требовательно, как и следовало с меньшей сестричкой; девчонка фыркала, но выполняла каждое его приказанье, сновала по двору и огороду, точно заводная, и Матрене Даниловне не приходилось уже считать ступеньки от криницы до верхнего шляха.
А Прасковьи Даниловны всё не было.
— И думать про меня перестали! — жаловался Тимош.
— Не едут, значит, думают, — уклончиво отвечала Матрена Даниловна.
И вот однажды к вечеру во двор вошла Даниловна, запыленная, утомленная дорогой, опираясь на палочку. Тимош так и кинулся к ней.
— Мама!
Принял кошелку из рук:
— Что это вы с поклажей!
— Лишь бы не с пустыми, — смотрит на младшенького, насмотреться не может. — Почернел, загорел, усища казацкие!
— Ну, уж казацкие!
— А что ж, парубок хоть куда. Будем невесту искать. Ты как думаешь, Матрена?
— Да что их искать. Выйди на крыльцо да свистни.
Наталка выскочила из хаты.
Прасковья Даниловна поставила на лавку кошелочку, принялась доставать гостинцы.
— Вот это ленты кумачевые. Не знаю уж, кому.
Наталка появилась в хате.
— Платочек. Вот на кофту. Рисунок, по-моему, для солидного возраста. Неплохой ситчик. Вот сахар грудками. Немного, да зато сладкий. Вот новомодное дело — чай суррогат. Теперь всё кругом суррогаты.
— Мы сами тут делаем из сухарей и жареной морквы.
— То деревенский, а это городской. С картинкой.
— Ну, спасибо, сестра. Что от чистого сердца, не помешает. Я тебе пшеницы припасла.
— А что еще там? — заглянула в кошелку Наталка.
— Это для умных красавиц «Сонник», — прикрыла кошелку полотенцем Прасковья Даниловна, — всякие тут объяснения и толкования про то, что снится, когда не спится. — Прасковья Даниловна достала из-под полотенца книжку в яркой обложке с кудесником в остроконечном колпаке и магической палочкой в руках. — Может, поинтересуется кто.