Октябрь

Сказбуш Николай Иосифович

— Вижу, что кузен. Раз Павлушкину форменку одел, значит кузен. Прокламации возишь?

— Нет, я просто так. В гости.

— Все вы просто так. А там, гляди, в Сибирь за милую душу. Ну, ладно, раз кузен, так ты и ешь, как полагается кузену. Вот тебе сало шмаленное, вот огурцы, тарань. Сотку поставить или к обеду?

— Нет, сейчас не стану…

— Ну, это как кто. Иные действительно спозаранку не любят. А всё равно, друг милый, ты моего стола придерживайся. Ты меня слушай. А то они тут и из тебя Агнесу сделают.

— Кто это они, Александра

Терентьевна?

— Поживешь, увидишь. Разные тут водятся. Которые пескари, которые головни, а которые и щуки. Всякая рыбка есть. Да погоди-ка, — приглядывалась она к Тимошу, — никак ты уже бывал у нас? Этой весной был или зимой. Кажись, еще до Пасхи?

— Был, Александра Терентьевна.

— От Ивана приходил?

— От Ивана.

— А что же он не показывается?

— В Петрограде, Александра Терентьевна.

— Ты напиши ему, чтобы скорее приезжал. Что же это он девку бросил, а сам в Питер подался. Непременно, чтобы скорее приезжал, а то они ей тут голову закружат.

— Кто это они, Александра Терентьевна?

— Да студенты, студенты, щучки и пескарики.

— Не любите студентов? — оживился Тимош.

— Студентов? А что студенты — такие же люди. Люди разные и студенты разные. Мой Павлушка тоже студент, вольнослушатель! Не то, чтобы силком кто гнал, а вольно, по собственному желанию лекции слушает.

Она засуетилась, прибирая со стола. Тимош помог убрать самовар.

— Ну, что про твоих слышно? — спросила она вдруг.

— Да ничего не знаю. Я только сегодня приехал.

— Мучают людей, изверги. А ты и верно с дороги., усталый. Ступай отдохни.

Тимош отказывался, благодарил, уверял, что чувствует себя превосходно, но едва добрался до койки, повалился снопом и очнулся только к вечеру.

Агнеса была уже дома. Он узнал ее шаги, шелест ее платья. Потом они о чем-то тихо разговаривали с Александрой Терентьевной. Старуха выговаривала, Агнеса слабо защищалась. Не желая быть невольным свидетелем чужого разговора, Тимош оделся и вышел в большую комнату.

— А, кузен! — приветствовала его Александра Терентьевна и тотчас встала и вышла.

— Я что хотел спросить, — проговорил, поздоровавшись, Тимош, — Павел скоро вернется?

— Заскучал в нашем обществе?

— Просить хотел, — мне бы на завод…

— На шабалдасовский тебе нельзя, Тимош.

— Мне бы на паровозный.

— Погоди. Обживись. Потолкуем.

— Значит, квартирантом?

— А это зависит от характера. Одни кругом квартиранты, другие всюду хозяева. Все зависит от того, какой у человека характер.

— А я сам не знаю, — рассмеялся Тимош, — всю жизнь по чужим хатам живу, вот и весь характер.

— Ты еще никогда не был в чужой хате, Тимош. Вот что тебе нужно понять, — не повышая голоса, по твердо проговорила девушка и занялась своими тетрадками, затем, отложив тетрадки, встала и заходила по комнате, проговорила, словно продолжая разговор или отвечая па собственные мысли. — А насчет паровозного вот что скажу. Всем нам он люб и дорог. Но люди не только на паровозном нужны. Еще больше

они нужны на других, отсталых участках. На паровозном ты окажешься новеньким, опять придется осваиваться, привыкать. А время нынче быстрое, удивительное. Из Питера, с фронта, отовсюду приходят замечательные вести. Солдаты с нами — это большое событие. Война научила их многому. Вооруженное крестьянство с нами, они ждут только сигнала. Когда это произойдет? Сегодня? Завтра? Не знаю. Но все знают — скоро. Скоро уже, Тимошенька! Значит, мы должны быть готовы и готовить людей. Тебе придется понять, что служить рабочему делу можно не только на заводе.

— Понимать — понимаю, да понимать не хочется.

Тимош видел, что у Агнесы были свои планы, но он не знал, в чем они заключались, какое отношение имели к общему делу. Она по-прежнему оставалась для него всего лишь невестой старшего брата, Агнесой, барышней.

Через день, выполняя ее просьбу, он отправился в Моторивку. Передал всё, что от него требовалось, спросил о Любе — ее в Моторивке не было, уехала в город, в госпиталь. Через неделю снова собрался в Моторивку, уже без всякого поручения. И снова узнал, что Люба в городе, в госпитале…

Дома, на вопрос Александры Терентьевны, где был, ничего не ответил.

Тимош не хотел теперь пи слышать, ни говорить о Моторивке, он сам не понимал, что с ним творится, самому себе ни в чем не признавался, замкнулся, затаился и даже книг не читал, хотя теснилось их на полках здесь немало.

Агнеса удивленно поглядывала на парня, решила, что всё это от безделья.

Как-то утром, перед тем как уйти на работу, Агнеса обратилась к Тимошу:

— Иван уверял меня, что ты парень надежный.

— Мне он говорил, что я мальчишка.

— Мальчишка, это не качество. Это — преимущество. Что ты думаешь о нашем фикусе?

— Не люблю фикусов.

— Я тоже, представь. Но этот замечательный. Не правда ли?

— Да, выращенный.

— Как ты сказал? Выращенный? Здорово сказано — выращенный. То есть призванный к жизни любовью и заботами. Так я тебя поняла?

— Не знаю.

— Не знаешь, а говоришь, — она подошла к окну, поправила занавеску, протянула руку к блестящим чистым листьям растения погладила осторожно и вдруг наклонилась, провела рукой вокруг ствола, словно расправляя землю, выдернула из земли шнурок завязанный петелькой, потянула петельку и приподняла вместе со слоем земли дощечку. Достала из железного коробка завернутую в бумагу пачку листков, протянула Тимошу:

— Скучаешь по своему заводу?

— Скучаю, Агнеса Петровна.

— Ну, хорошо. Пойдешь на завод, на свой завод Тимош. Передашь людям эти листки. Ты знаешь людей на заводе?

Тимош снова удивленно посмотрел на Агнесу.

— Вот и прекрасно. Среди своих людей человек никогда не растеряется. Пойдешь на завод в обеденный перерыв. Знаешь, где они собираются, ну, где курят?

Тимош смутился.

— Передашь листовки Кудю. Проберешься на завод?

— Да. Там есть пролаз в заборе со стороны реки.