Октябрь
Шрифт:
— Хорошо. Я верю в тебя, Тимош!
Он принял листовки, но не уходил.
— Что же ты раздумываешь?
— Всё передавать да передавать…
— А ты что, печатать хочешь?
— Вы сказали: скоро революция!
— А, вот ты о чем! — взгляд ее стал сосредоточенным, напряженным, смотрела на Тимоша и не видела его. Провела ладонями по лицу, стиснула пальцами виски, успокаивая разыгравшуюся жилочку. Она все ещё смотрела на Тимоша, и парню стало не по себе под этим горячим, упорным взглядом.
Она опустилась на стул, уперлась подбородком в сложенные на столе
— …Передавать, передавать… Да-да, вечно маленькая незаметная работа. И всегда в этой комнате, в четырех стенах, — она продолжала смотреть прямо перед собой невидящими глазами, — борьба без винтовок, без баррикад.
Тимош следил за ней — не ведая, он затронул что-то болезненное в ее душе. Беспокойный взгляд Агнесы пугал его.
— Горсточка людей без пушек и штабов…
Она вдруг выпрямилась.
— Но мы ведь нерв революции! Ты об этом думал когда-нибудь? — Взгляд ее утратил женственность, стал жестким. — Быть может, штаб ее здесь. Быть может, нынче не нужны баррикады! С нами сейчас полки и армии, все солдаты фронта. Передавать? Да. Это призыв революции, призыв рабочих Питера ко всем пролетариям, призыв партии. Это пламя революции, оно разгорится и уничтожит всех, кто осмелится стать на ее пути!
Тимош с трудом сдерживал передавшееся ему волнение. Он видел, как изменилось ее лицо. Движения стали отрывистыми, четкими, и вся она совершенно преобразилась — перед Тимошем был совсем другой человек, которого он раньше не видел, не знал.
— У нас нет маленьких комнат, маленьких дел. Где пройдет фронт революции? В окопах? На заводах? На площадях? Всюду! Всюду, где рабочие, армии, всюду, где партия.
Плечи ее выпрямились, голос стал требовательным, властным.
— Ступай на завод. Если не увидишь Кудя… Если старика нет, — сам передашь призыв рабочим. Помни, это дело партии.
К полдню Тимош был уже на заводе.
Удивительное чувство охватило его, словно вернулся в отчий дом, даже удушливая гарь плавки казалась родной. Каждая пядь земли, протоптанная юношеской ногой, узнавалась, становилась твердой, придавала силы. Гул цехов, а затем после гудка, гул голосов, звучал песней. Тимош пьянел, забыл уже наказ быть осторожным.
— Здоров, Тимошка! — кто-то окликнул его еще до того, как успел пробраться в курилку.
— Здоров, — откликнулся он радостно.
Тимош шел, словно в большой праздник, не ведая страха, готовый на всё.
Вот цеховой двор, дощатый настил, проложенный Тимошем для колеса цеховой тачки.
— Здоров, Тимошка!
— Здоров.
И вдруг, еще издали, приметил механика, желчного, скрученного из железных пружин, человечка. И тогда сразу, помимо его воли, возникла в нем собранность, расчетливость, настороженность. Он притаился, за углом, кинулся в сторону и только уже в кругу своих почувствовал себя свободным.
Кудя не было, об этом ему сообщили первым долгом. Старика забрали в последний разгром. Брат его Савва каждый день бегал в контору с заявлениями о лояльности. Василий Савельевич Лунь тяжело переживал арест старого друга, утратил свою покладистость и добродушие, ожесточился. В цеху не слышно было его привычного:
— Ладно, ладно, рабочий народ не арестуешь.
Тимош не мог долго оставаться на заводе, однако сознание ответственности, приподнятость, возбуждение, охватившее всех, раздвигали рамки времени до предела, насыщали его событиями и мыслями. Тимош схватывал все на лету, с полуслова, одним взглядом.
Кто-то шутя сказал, что беспартийный Лунь теперь в сущности остался единственным представителем партии в цеху. Об этом можно было и не говорить, стоило только взглянуть на суровую, решительную фигуру старого токаря.
— Товарищи, — раздавал листовки Тимош. — Я только что из деревни, солдатские семьи бедствуют, дворы осиротели, хлеба не убраны. Я был в военном городке, говорил с людьми из маршевых рот — солдаты знают о положении в тылу, готовы поддержать рабочих.
Два парня, хотя их никто не предупреждал, молча отделились от собравшихся в курилке, стали по краям на страже. Одного Тимош сразу узнал — Сережка Колобродов, товарищ Сашка, другой незнакомый, очевидно, новенький.
— Это кто говорит? — слышалось в толпе рабочих.
— Да это наш, из снарядного или штамповального. Кажись, из штамповального.
— Ну да, из штамповального — Тимошка Руденко.
— Верно говорит.
— Передай сюда листок, парень.
— Давай сюда!
Василий Савельевич Лунь настороженно и, Тимошу казалось, неодобрительно наблюдал за всем происходившим. Листок он взял, но тотчас спрятал и всё порывался что-то сказать, однако оттягивал и не подходил к Тимошу.
— Пора уже! Расходитесь, товарищи! — Лунь стоял рядом. — Уходи, парень, от беды.
Василий Савельевич, не слушая Тимоша, вывел его на заводской двор, втолкнул в двери склада:
— Давай на другую сторону, там выход есть.
Во дворе слышались уже окрики:
— Чего собрались? Кто посторонний?
Тимош шепнул Луню:
— Дальше я сам, дядя Василий.
— Ладно — сам!
Старик провел его до пролаза, посторожил, пока проберется и последовал за ним.
— Возвращайтесь, дядя Василий.
— Ладно, — так же хмуро буркнул старик. Он следовал за Тимошем, пока не вышли к реке и не перебрались по узкому дощатому мостку на другую сторону. Тут он догнал Руденко:
— Кто послал?
— По поручению комитета, — уверенно отозвался Тимош.
— По поручению… — пробормотал Василий Савельевич, что-то обдумывая, — ну, тогда ты вот что им скажи: не следовало тебя присылать. Человек ты на заводе приметный, еще по дворовой бригаде помнят, да и разыскивают тебя. К тому же малоопытный. Зачем такого присылать в трудное время!
Тимоша словно холодной водой окатили:
— Разве я неправильно говорил, дядя Василий?
— Говорил правильно. Пришел неправильно. Нельзя тебе у нас появляться. Сам подумай: привяжутся, хвост за собой приведешь — и тебе беда и людям. А дело, между тем, простое: передавай листки мне или кому-либо из наших рабочих, а мы уж найдем им место. У нас на заводе всегда так делали.