Ола
Шрифт:
– А чтобы тебе, Гевара, проще каяться было, покажу я кое-что. Узнаешь ли печать эту?
Подошел я поближе, взглянул. Знакомая печать, верно. Ее Высочества печать. И грамотка на бумаге приметной – при дворе на подобной пишут. Показывал мне падре Хуан хартии такие – и не одну даже.
Подмигнула жердь, языком прицокнула:
– А не прочитать ли тебе, сын мой? «Известно всем, что разбойник морской Игнасио Гевара, прозываемый также Бланко и Астурийцем, гнусные преступления свершил, именно же: разбой морской, властям королевским сопротивление,
Замолчал фра Луне, на меня покосился. Понял ли, мол, Начо?
А чего же не понять? Вот и чернокосая им сгодилась.
…А ведь подумать ежели – жалко девку все же!
– «Пуще же всего виновен означенный Гевара в измене державной. И вины его эти твердо доведены свидетельствами многими. А посему приговорить означенного Гевару…»
И снова не спешит жердь, на меня смотрит. Угадай, мол, означенный Гевара, к чему?
Сцепил я зубы, усмехнулся. И в самом деле, к чему? Не к церковному же покаянию.
…И не к плахе даже. Четвертованием пахнет.
– «А посему приговорить означенного Гевару к колесованию…»
Не угадал, выходит!
– «…конечности же и голову отсечь, после чего с надписями подобающими на позорище всеобщее выставить. Голову – у ворот Хересских, руку левую – у ворот Трианских…»
Ох, и обидно же мне стало! Не за конечности мои бедные – за фра Луне. Он-то чему радуется? Неужели падре Хуан де Фонсека слабину дал? Или скрыли от сеньора архидьякона, чего я тут наговорил?
– Так что вместе нам, сын мой, страдать придется! Ах, вот оно что!
Не выдержал я – расхохотался. Не ошибся, значит! Покачал головой фра Луне – укоризненно этак:
– Нехорошо, Гевара, ой, нехорошо! Да только за меня Церковь заступится, Трибунал Священный, смекаешь? Клириков за измену не казнят, за ересь только. Ну, отправят меня в монастырь дальний, ну, запрут на год, много – на два, чтоб не разболтал кому по глупости тайны эти. А ты?
Тут мне смеяться и расхотелось. А ведь и вправду! Вот сволочи неприкасаемые!
Но ведь чего интересно? Вчера до смерти перепугался он, фра Луне, а сегодня розой майской цветет. Не иначе успокоил кто!
…Цветет-то он цветет, но только голос подрагивает. Чуток самый – но заметно. Видать, не все так просто. Не простили, видать, пообещали только.
Неужто поверил, жердь глупая?
– А ты, Гевара? Чему радуешься? Час-другой на колесе-и свободен? Э-э, нет, не выпустим мы тебя отсюда! Еретик ты, сын мой, зломерзкий еретик. Так что готовься каяться, Гевара! А не захочешь – поможем…
Отсмеялась жердь – прямо в глаза мне поглядела. Плохо так!
– Не ты, сын мой, меня за собой потащишь – я тебя поволоку. По кочкам да по камешкам!…
Повернулся он к горбуну, а тот уже наготове – бумаженцию держит.
Ох, и тошно мне уже от хартий этих!
– Хулил ты, Гевара, Трибунал Священный, нас, служителей скромных божьих, словами непотребными именовал.
Сцепил я зубы, отвернулся. Раскопали! Все раскопали, гады! Даже падре Рикардо в могиле его неведомой не забыли.
– А вот и посвежее грехи. Спознался ты, Гевара, с суккубом мерзким, что обличье некой сеньоры принял, и говорил с ним, и общался всяко…
Эх, и взяло тут меня зло! Взяло – к роже этой гнусной кинуло.
– Я общался? Я?! Да она же сама, маркиза де Кордова…
Осекся – понял. Да только поздно – оскалил фра Луне зубы, горбуну кивнул:
– Признался! Пишите, брат, пишите, не отвертится грешник. А ты кайся, Гевара, хуже не станет. Значит, не с одним суккубом знался, а? Я ведь не об ее сиятельстве говорил. Побывал ты со знакомцем твоим, что именует себя Доном Саладо, в замке колдовском, Анкорой называемом. И общался там с душами проклятыми, неупокоенными. После чего вызвал ты способом зломерзким колдовским суккуба, обличье сеньориты Инессы Новерадо принявшего, что в года давние жизни себя лишила…
И снова – будто не со мною это. Будто не мне об Инессе жердь эта вещает.
Кто же разболтал, а? То ли священник лысый, то ли парни в Сааре. Значит, теперь и до идальго моего калечного доберутся!
…Выходит, нет никакого замка? Не отстраивали его родичи старого дона Хорхе, не уезжал сеньор Новерадо из Вальядолида…
Закрыл я глаза. Нет, ерунда, опять ловят. Сперва на словах, теперь – на грехах.
Не верить! Ничему в стенах этих проклятых верить нельзя!
…Но ведь о маркизе де Кордова я, выходит, как поверил? А как не поверить было?
– И вручил оный суккуб тебе, Гевара, амулет сатанинский – платок с узлами, что все грехи смертные воедино связывает… Достаньте!
А фратины в ризах зеленых уже на подхвате. Схватили за плечи, рубаху рванули.
…А я о булавке с камешками синими подумал. Не знают, выходит?
– Вот, святой отец!
Открыл я глаза. На черной скатерти лежит платок…
– Ага!
Переглянулись жердь с горбуном, наклонился фра Луне, пальцем длинным шелк ковырнул.
– А узлы где, Гевара? Узлы, спрашиваю, где?
И уже не радость в его голосе – страх. А мне хоть на миг, но легче стало. Успел!
– Узлы где? Где?! Развязал? Да ты же… Ты!… Дернулась его рука, знамение крестное творя. Отшатнулась жердь, побледнела:
– Сатана… Сатана! Vade retro! Vade retro! Уведите его, уведите!
И снова тьма черная в углу – подступает, ползет. Ближе, ближе… Вот-вот схватит, вот-вот в горло вцепится.
Понял я наконец, отчего не спешат тут, в Супреме, отчего подумать дают. Не та мука, что тебя мучают, а та, что сам себя терзаешь. От страха – к надежде, от надежды – опять к ужасу смертному. Да не просто так, а чтобы с толку сбить, чтобы с копыт сковырнулся. Вроде как в яме по кругу водят, только с каждым разом круг все меньше, яма все глубже…