Ола
Шрифт:
…А может, и не судьбу – прямо душу потребует или даже требовать не станет. Заберет – и с концами!
Успокаивал я себя, повторял, что утром посмеюсь только. Да это утром будет, а пока ночь, и тень уже совсем рядом. И все, что только страшного в мире нашем есть, – там, у порога.
Меня ждет!
Сказать смешно – молиться я принялся. Прямо посреди сна моего стеклянного. И Деве Пречистой, и святым всем, и святому Яго, нашей Кастилии заступнику, – отдельно. Даже святую Клару помянул, хоть и смерть мне от нее приключится.
И – помогло. Не сразу, конечно. Вначале тень еще больше стала, к самому лежаку моему подползла. А потом глядь – и нету проклятой. Ее нет, а дверь открыта – настежь. И не просто открыта. Другая это дверь – повыше да пошире. А я ее и рассматривать не стал – сразу туда бросился. Все одно – сон, так, может, встречу кого напоследок, поговорю…
И ведь встретил! Хоть и не того, кого думал.
– Стоит ли идти вам со мною, сеньор? Белый плащ на нем – на доне Хорхе Новерадо. Белый – с крестом алым. И на мне такой же. И не в тюрьме мы проклятой – в донжоне Анкоры, на лестнице винтовой. Чуть выше – площадка с зубцами, а ниже, по ступеням ежели спуститься, – двор.
…И плащ мне такой уже снился – там же, в замке. Одно непонятно – кто сеньор? Не я же! Или все-таки я?
– Отчего же не идти мне с вами, сеньор Новерадо? – удивляюсь. – Ведь сон это, правда?
Не отвечает рыцарь, хмурится. И понимаю я, что тут, в замке, тоже ночь, и не простая ночь…
– Там – Королевская Измена, сеньор Гевара. Это моя Смерть – не ваша.
А я хоть и сплю – да все помню. Точно – измена. Враги у ворот с письмом предательским, Инесса лобастая наверху ждет…
Ох, недолго ей ждать!
– Так зачем же вам гибнуть, дон Хорхе? – удивляюсь. – Закроем ворота, дадим им всем чертей, маврам поганым, а потом и до короля-иуды доберемся!
А сам, понятно, о лобастой думаю. Ведь не дага – меч у меня при поясе, получше, чем у Дона Саладо был, не дам я ее, сеньориту Инессу, в обиду!
Качает головой рыцарь, вниз спускается по ступеням каменным. И я за ним – ответа жду.
– Все это уже было, сеньор Гевара. Очень, очень много лет назад. Прошлое не изменишь, мертвых не воскресишь. Вы – живы, сеньор, незачем вам споспешествовать мне!
Серьезно так сказал, тяжело. Даже не сразу нашелся я, чего ответить.
…А ступени бегут вниз, много их, но я знаю – все равно кончатся, во двор выведут, к тем самым воротам.
– Да разве я жив, дон Хорхе? – вздыхаю. – В Супреме я, в аду самом. Вот вздернут завтра меня на дыбу… То есть и не завтра уже – сегодня.
Остановился рыцарь, ненадолго, на малый миг всего. Остановился, на меня поглядел.
– Ну и что, сеньор Гевара? Ведь это всего лишь Смерть. Разве мы с вами бессмертны?
Сглотнул я даже от слов таких. Оно верно, конечно…
– Я мог бы обмануть Смерть,
Ох, и не понравились мне его слова!
– А сеньорита Инесса? – говорю. – Ей-то зачем было гибнуть? Ведь не просто сгинула она – душу свою бессмертную погубила. Душу, сеньор!
Вновь остановился он, дон Хорхе, головой качнул – медленно так, веско.
– Нет! Не погубила. Разве лучше было ей отдаться в руки врагов веры христианской нашей? Разве не сказал Христос: тот, кто не побоится погубить душу ради Меня, – спасется?
…Неужто и вправду – сказал?
А каменные ступени бегут – вниз, вниз, вниз… Нет, не бегут уже – кончились, двор перед нами, ворота.
Белым жалом вырвался меч из ножен. Улыбнулся дон Хорхе:
– Вам пора, сеньор Гевара! Там впереди – моя Смерть. Она не страшнее вашей. Считайте, что ее уже нет. Душу губят не тогда, когда нарушают древние заповеди. Душу просто губят! Не погубите…
– Постойте, сеньор, погодите! – заспешил я. – Объяснили бы хоть, кто вы? Призрак ли, человек ли живой? И вы, и сеньорита? Ведь, говорят, и замка вашего, Анкоры, нет уже, и вас самих…
Не договорил, потому как плохо получилось. И вновь усмехнулся дон Хорхе:
– Тебе решать, Игнасио. Тебе!
Мне?!
Хотел переспросить (видать, ослышался – или сеньор Новерадо оговорился). Поздно! Только свет факелов перед глазами – неровный, теплый. А после и он пропал.
Тьма!
Черная, ледяная, могильная – подступила, окутала, в горло забилась…
Так почему же мне не страшно?
– Жалко мне тебя, Гевара! – вздохнул фра Луне. – Ведь живой ты человек, и душа у тебя христианская. Как же тебя не пожалеть, сын мой!
Все там же мы – в подвале. Да только брат Луне опять переменился. Вчера путал, за язык ловил. А вот сегодня – жалеть принялся.
– Погибнешь ты, сын мой. Сам погибнешь – и душу погубишь!
Вот-вот заплачет! И горбун, тот, что перышком чиркает, тоже головой качает. И ему, видать, жалко меня, грешного.
– Ведь люди мы все, сын мой. Даже распоследние еретики – тоже люди. А разве ты еретик, Гевара? Оступился ты, конечно, сильно оступился, так ведь молод ты, есть еще время покаяться, о душе своей бессмертной подумать…
И носом шморгает – видать, слезы говорить не дают.
– Ведаешь, сын мой, что ждут тебя муки сугубые, лютые. Растерзают твою плоть, огнем сожгут. Отчего же не покаяться тебе, сын мой? Одно слово скажи: грешен! Скажешь – и спасен будешь. Понимаешь, Гевара, всего одно слово!
– Понимаю, – кивнул я. – Грешен, святой отец! Даже подпрыгнула жердь от слов моих. Высоко – чуть ли не до потолка самого.
– Признался, признался! Грешен! Грешен! Признался! А горбун даже язык высунул – до того старается, мои слова записывает.