Ола
Шрифт:
…А пусть и не объясняют даже. С хорошей девчонкой гулялось! С той, для которой не разбойник я, не бродяга – рыцарь. Белый Идальго Игнасио Гевара!
Неужто за такое умереть жалко?
А вот платок с узлами – его я над дверью пристроил. Способ старый да надежный. Обыскивать придут – ни за что вверх коситься не станут.
Жаль, слова не сдержал, в собор севильский не отнес, к алтарю святому. А теперь уже и относить некому.
…И вспомнилось вдруг, как говорил мне во сне старый дон Хорхе: «Кто душу свою погубит…»
А ведь и вправду!
«Тебе
Трудно первый узел поддавался, будто не из шелка он – из камня цельного. Зубами цеплял его, ногтями…
Дальше – легче пошло. Словно кто-то когти убрал, выпустил. Каждый узел – все проще и проще. И то верно, лиха беда начало!
…И в самом деле! Ежели один смертный грех не простится, то чего с семью делать? А ведь я без всякого платочка – по уши. Даже ежели последний месяц припомнить. Сколько душ в Авиле погибло? А по чьей вине?
И цыганка эта проклятая, Костанса Валенсийка – тоже на мне! Хоть и не жалею, а все равно – душа живая. Значит, и за нее гореть придется. Ведь не из ненависти ее порешил – от страха, а это, считай, еще хуже.
Так чего мне о душе моей трижды грешной печалиться? Раньше думать следовало, Начо! В тот миг, когда падре Хуан тебя из петли вытаскивал. Мотнул бы башкой, послал его куда подальше…
Усмехнулся я даже. Силен сам себя убалтывать, Бланко! Страшно все-таки, последний узелок ждет…
Ждал. Раз – и нету его.
Все!
А как узлов не осталось, встряхнул я платок (тяжелый, хоть и шелковый!), оглянулся…
Господь один лишь ведает, чего я увидеть думал. То ли рожу рогатую, на меня зубы скалящую, то ли сразу Пасть Адову, какой ее на штукатурке в соборах малюют.
Вот он я, Начо Белый, пожива готовая, лопайте!
Да только пусто вокруг, скучно. Даже обидно как-то стало. Вроде и понимал я (ой, понимал ли?), что все это – байки древние; прав был тот падре лысый, не завязать грехи в платок…
Но все-таки! Жаль, не узнает лобастая, что не струсил я напоследок. Хоть и не придется рыцарем стать, да и света белого не увидеть уже…
Но ведь развязал!
Шелк рукою я разгладил,Вновь сложил, у сердца спрятал.Вроде все ты сделал, Начо?Хорошо ли, плохо – сделал!Не убить тебе Дракона,Не доплыть к Земле Грааля,Плащ с крестом тебе не мерить —Ну и что? Душа спокойна,Как тогда, у перекрестка,Где Она меня встречала.И пусть даже трижды проклят,Все равно жалеть не стану,Пусть в котел пикаро кинут!Перед нею, Милагроссой,Оправдаться попытаюсь,А до прочих нет мне дела —Не простят так не простят!ХОРНАДА XXXIV.
– Прошу вас, сеньор, прошу-у! Сюда, к столу-у… Садитесь, пожалуйста!
К столу так к столу, никакой мне разницы.
Прошел.
Сел.
– Вам удобно-о? Может, еще свечу-у зажечь?
А вообще-то говоря, бес знает что творится! Как поутру разбудили, из селды выволокли, чего я подумал? То и подумал – кушать ведут. Меня в смысле, кушать – клыками рвать, чтобы в клочья. Даже булавку с камешками не пожалел – обратно к рубахе пристроил. Все веселее будет!
Ан нет! Не пыточная – и не допросная. Большая такая комната, светлая, своды полукруглые под потолком сходятся. Окна, правда, камнем заложены да известкой забелены, зато свечей – дюжина целая, и не сальных, восковых. Потому и светло.
Ну и стол с табуретом. А у стола – хмырь в окулярах. Молоденький такой, вежливый, ровно не из фратин.
…А может быть, и не из них. Вместо ризы – балахон темный, какой сеньор Рохас, толстячок наш, носил. Уж не из Саламанки ли самой хмырь этот?
Или не из Саламанки все же? Уж больно говор приметный. «Прошу-у!»
Так ведь это сицилиец! Да-а-авно не виделись. Не зря я на них, мерзавцев, грешил. Они, они Супрему выдумали!
– Вам удобно-о, сеньор Гевара?
Ну, пристал! Подпрыгнул я на табурете, локтями в стол уперся. Кивнул – удобно, удобнее не бывает даже.
– Все хартии на кастильско-ом, но иногда там плохой почерк, так что я рядом буду, подскажу-у. Но если хотите, я сам вам прочитаю…
Поглядел я на хмыря, внимательно так. Заморгал сицилиец.
– Но, насколько мне ведомо-о, вы грамоте изрядно обучены, сеньор Гевара…
Не понимает. И я не понимаю – ну ничегошеньки. Хартии – это, ясное дело, бумажки, а вот все остальное…
– Они в порядке разложены. Самые важные первыми иду-ут.
Или новую пытку изобрели – хартии читать? Неужто гарроты хуже?
Пододвинул я свечу, взял то, что сверху лежит, взглядом скользнул.
«Иудеи Испании иудеям Константинополя…»
Чего-о?
Вначале не понял, а после увидел словно: собрались все наши иудеи разом – агромадной такой толпой. Собрались – письмо пишут. По очереди. А в Константинополе другая толпища сходится – читать чтобы.
Ну, ладно…
«Иудеи Испании иудеям Константинополя.
Уважаемым братьям – здоровья и благополучия. Знайте, что Король и Королева Испании заставляют нас принять христианство, лишают нас имущества и самой жизни, разоряют наши синагоги и прочими способами притесняют нас, и мы уже не ведаем, что делать. А посему Законом Моисеевым заклинаем вас объединиться с нами, и помощь оказать, и совет дать нам верный.
Исаак Абоаб, принц иудеев Кастилии и Арагона».
Повертел я бумажку эту в руках, в сторону отложил. Ну и что такого? Ведь все правда – и христианство принимать заставляют, и синагоги прикрывают. И убивают даже. Я бы на месте этих иудеев не в Константинополь – прямиком Моисею написал!