Олег Рязанский
Шрифт:
— Полагаешь, вдругорядь придёт Дмитрий?
Великий князь молча покачал головой, словно удивлялся, до чего же недогадлив верный соратник, и, ничего не сказав, пошёл на женскую половину.
«Мечтает об ответном ударе», — понял боярин, сокрушённо вздыхая.
Ведать подготовкой новых полков великий князь поручил Фёдору. Кореев, увидев, как рьяно и, главное, разумно взялся за дело княжич, понял, что не заметил в юноше того, что углядел в нём отцовским взором великий князь. Именно тогда и стал Епифан величать Фёдора не княжичем, а князем. А вскоре и вся Рязань стала называть его «молодой
В конце зимы Марья, смущаясь, сказала Фёдору, когда тот, выбрав время, заглянул к ней: она в тяжести.
Девушка вся светилась радостью — пять с лишним лет не беременела, а тут сподобил Господь. Никак, в лесной землянке понесла.
— Толкается уже! — сказал она с улыбкой.
— Чего радуешься? — огорошил её вопросом Фёдор. — Твой сводный брат — мне сводный брат. Теперь твой сын ему кем будет — племяшом? Совсем в родстве запутались, ни стыда, ни Бога в мыслях.
— Со мной спать — о Боге не думал, а дитё шевельнулось, вспомнил? — упёрла руки в пополневший стан Марья.
— Кто ты, чтобы меня попрекать?
— Мать твоего будущего выблядка! — в запале бросила Марья. Она так ждала Фёдора, так мечтала, что поведает ему радостную весть. Он обнимет, приголубит, скажет ласковые слова, поведёт в ложницу, проведёт крепкой, но нежной рукой по животу и, может быть, прислушается к тому, что происходит там, — а он? Накричал!
Нет, она никогда не мечтала о том, что вдруг как-то повернётся судьба и станет она его женой. Слишком велико расстояние от сына великого князя до дочери огнищанина. Но порадоваться вместе, ощутить себя отцом...
— Ты меня спросила, когда к знахарке не пошла, дите решила оставить? — резко спросил Фёдор.
— А чего я должна была тебя спрашивать?
— Как чего? — растерялся княжич. — Вроде я не последний человек.
— Не последний? — переспросила Марья. — То-то твой батюшка Ваньку сделал моей матери и её огнищанину спихнул. — Логики в словах не было, но был напор и вызов.
— Всё равно... — начал было Фёдор.
— Нет, не всё равно! Это ты посопел и отвалился! А я о ребёночке, может, с первых дней, как с тобой, кобелём, легла, мечтала, только Бог не посылал. А теперь, когда сподобилась, ты мне своими дурацкими рассуждениями радость портишь?
Фёдор посмотрел на выпирающий живот, на перекошенное от злости лицо Марии, с удивлением заметил, что у неё слегка расплылись черты лица, будто опухла ото сна. Он с горечью подумал, что скакал к ней в надежде сладко провести ночь после бесконечных поездок на межу, а нашёл попрёки, которых не терпел, особенно если были те в какой-то мере справедливыми. Фёдор молча встал, пошёл к двери, оглянулся. Марья стояла, всё так же уперев руки в боки, но было в её позе, совсем недавно вызывающе-победной, что-то жалкое. Он хотел уже было вернуться, приголубить, но Марья, углядев жалость в его глазах, злобно крикнула:
— Огнищанина мне пошёл искать? Не трудись, обойдусь!
Фёдор вышел, хлопнув дверью.
Стука копыт по мягкому февральскому снегу в избе слышно не было, зато ворота скрипели долго и противно.
Марья села на лавку и тихонько завыла...
Всю весну Фёдор носился с десятком гридей от одного межевого
Он сразу же оценил отцовский замысел — подготовить скрытно умелое, молодое войско, не возлагая все надежды на ополчение.
В конце июля, почти через год после начала Тохтамышева нашествия, от которого ещё долго на юге Руси вели счёт, Марья родила девочку.
Вдова Василия Михайловича, Дарья, хотела забрать и дочь и внучку к себе, чтобы жили они в богатом боярском доме, окружённые дворовыми и холопами. Но Марья заупрямилась, осталась жить там, где когда-то поселилась её мать с огнищанином.
— Здесь моё место, — сказал она матери. — Нечего мне, простой бабе, в боярские хоромы лезть.
Дарья не спорила, про себя решив: надеется, что вспомнит о ней молодой князь, прискачет. Но время шло, Фёдор всё не скакал, объезжая сторожевые городки. Люди болтали, будто у него на каждой засеке и в каждом городке по бабе. Может, и приврали для красного словца, но что князь Фёдор бабам нравился, Дарья знала. На дочь, когда приезжала к внучке в гости, глядела с жалостью. И красива, и учена, и умна. И роды стан не испортили, не идёт — плывёт, на голову хоть миску, полную молока, ставь, капли не прольёт, — а не даётся счастье.
Осень в этом году была долгая, тёплая. Листопад начался поздно, и лист не торопился устлать золотым ковром землю, держался на ветках, словно не верил, что когда-нибудь да придёт зима.
В ворота громко постучали. Сердце ёкнуло, Марья бросилась к окошку, выглянула.
За глухим забором были видны только головы верхоконные, бородатые, ей неведомые. Среди них лишь одно знакомое лицо: Олег Иванович.
Неужто с Фёдором что случилось?
Марья суетливо накинула на голову платок, выбежала сама, торопясь, отворила ворота. Во двор въехал великий князь, улыбнулся, сверкнув молодыми крепкими зубами. От сердца отлегло.
— Ну, веди, показывай. — Он спрыгнул с седла, не глядя, бросил поводья дружиннику и уверенно двинулся к крыльцу. Пожилой дружинник с большим коробом в руках пошёл следом.
«Подарки!» — догадалась Марья.
В избе Олег Иванович по-хозяйски уселся за стол, дружинник поставил перед ним короб и бесшумно исчез.
— Неси внучку!
— Внучку, великий князь? — переспросила Марья, сверкнув глазами. — Скажи лучше, выблядку! Я не обижусь, наслышана уже.
— Дура! Если я сказал — внучка, значит, внучка. А ты — сводная сестра моему самому старшему сыну, коего, если кто выблядком назовёт, я в узилище сгною! Неси! И норов мне тут свой не показывай, я тебе не Федька!
Марья поспешила в горницу, подхватила сонную Катюшу на руки, поцеловала на всякий случай в румяные, словно с мороза, щёки, вынесла.
— Вот, Катенька, это твой дед. Сам назвался, никто его не неволил.
Олег Иванович нахмурился, взял властной рукой Марью за подбородок, приподнял ей голову и поглядел в глаза. Марья вдруг со всей отчётливостью поняла, почему у некоторых воинов кони, даже самые брыкливые, непослушные, становятся смирными — столько силы было во взгляде, уверенности, повелительности, что захотелось упасть на колени и молить о прощении за бабью глупость.