Олег Рязанский
Шрифт:
Прощались всю ночь, как в былые времена, когда уезжал Юшка со Степаном на межу или на войну. Пригода крепилась и расплакалась лишь тогда, когда затих перестук копыт Юшкиного коня.
Москва поразила: пожарище без конца и края. Правда, поближе к детинцу уже грудились новые дома, всё больше сложенные из не потемневшего ещё смолистого бревна, но было их совсем немного. В основном вернувшийся в Москву чёрный люд жил в землянках.
Юшка съездил на то место, где до Тохтамыша стоял дом вдовы Мелика, но там обнаружил лишь две землянки: расторопные люди уже захватили хорошее место вблизи
Сунулся Юшка и в кремль. Мрачный воротный расспросил, кто таков, да откуда, да к кому. Его насторожил рязанский говор Юшки.
— К князю Боброку-Волынскому, — назвал Юшка единственного из наибольших людей, кого он знал по Куликовской битве и кто, по его сведениям, остался в живых.
— На Литовской меже он, паря.
Хотя что он мог сказать князю? Что князь мог сказать ему? Вряд ли он что-либо знал о судьбе Степана.
Юшка развернул коня, бросил последний взгляд на каменный детинец, когда-то в дни их первого со Степаном похода ослепительно белый, а ныне чёрный, закопчённый, в потёках смолы, и поехал через чёрную, мёртвую Ордынку в сторону Серпухова.
В Серпухове, выгоревшем, так же как и Москва, Юшка с трудом нашёл уцелевшее подворье, остановился на ночь, чтобы дать отдых коню и себе. Ранним утром, когда седлал коня, подошёл монах.
— Я слышал, добрый человек, ты вчера говорил, что держишь путь в сторону Коломны?
— Да.
— Сделай богоугодное дело, возьми меня с собой. — Монах, видя, что Юшка собирается ответить отказом, пояснил: — Я от Смоленска иду, доброхотные подаяния для братии собираю. А тут люди толкуют, будто у Кашина брода тати объявились, одиноких путников грабят и, что хуже того, в рабство нехристям продают.
В глазах монаха — был он юн, безбород и наивен, — явственно читался страх.
— Ты не думай, я хожу без устали, могу даже бежать, за стремя держась, ежели ты надумаешь рысью ехать. — Монашек уже не просил, а умолял, не опуская больших, светлых, в белёсых ресницах глаз. — Полную кису подаяний несу, щедр наш народ в беде. Даже полтины [65] давали. Ибо взыскан я от Господа ласкательным голосом...
Монах, казалось, готов был пасть на колени.
— Пятый день никто в сторону Коломны не идёт, проживаюсь, хоть в кису залезай, а она всей братии принадлежит!
65
Полтина — крупная денежная единица XIV-XV вв., происходит от глагола «располоть», то есть разделить пополам вдоль отрезок серебряного прута, рубля. Это — годовая дань с небольшой деревни.
— Голос, говоришь, от Господа ласкательный? — Юшка подумал, что давно уже никому не подыгрывал на своей дудочке. — Хорошо, отец святой, собирайся.
— А я вот, всё со мной! — заулыбался монашек.
Он оказался лёгким, приятным спутником. Природа действительно наградила его высоким чистым голосом. Расчувствовавшись, Юшка даже пару раз подсаживал его в седло, давал отдохнуть, но монашек сидел неуверенно, боялся упасть, так что отдыха не получалось.
...Вечерело. Луга подёрнулись лёгким туманом, синеватый лес на рязанском, высоком берегу Оки казался таинственным и мрачным.
Юшка подумал, что за всем время пути они не встретили ни единой души на дороге. До нашествия такого просто не могло быть: сновали в обе стороны и конные, и пешие, тянулись обозы — чумаки с юга, москвичи с севера, рязанцы в обе стороны.
...Дорога свернула в сторону от реки, дальше на многие поприща простирались песчаные отмели. Даже в сумерках чистейший, светлый окский песок словно светился — так светится снег в лунные ночи. Впереди показалась небольшая рощица. Юшка подумал, что можно будет там переночевать. В рощице не сложно насобирать хвороста, сложить костерок, из валежника получатся отличные лежанки. Конь приучен пастись невдалеке от спящего хозяина, чужаков чует не хуже любой собаки, незнакомого не подпустит.
Юшка ехал к лесу, погруженный в приятные мысли о близком отдыхе. Монашек брёл позади, негромко напевая что-то молитвенное.
Задумавшись, Юшка пропустил момент, когда из лесочка выскочили двое конных и молча, словно весенние, отощавшие волки, кинулись с двух сторон с саблями наголо.
Спасли только никогда не исчезающая, даже в задумчивости, готовность встретить опасность да упорные занятия с парнями на дворе под Тверью.
Юшка бросил коня на нападающего справа, — чутьё подсказывало, что тот слабее, — ударом сабли выбил оружие из его рук и. вторым ударом безжалостно зарубил, одновременно поворачивая коня, чтобы встретить нападение. Второй замешкался, устрашённый гибелью товарища. Юшка успел сорвать с седла булаву, метнул её, целясь в грудь врага, пока тот медленно падал, соскочил с седла и подбежал.
Заросшее пегой бородой лицо явно было русским. На человеке не было ни кольчуги, ни брони.
— Н-да... — протянул Юшка, подобрал булаву, сел рядом, ожидая, когда человек придёт в себя. Краем глаза он заметил, что монашек стоит на коленях и молится.
Человек шевельнулся. Юшка привстал, поднёс к его лицу булаву, негромко произнёс:
— Отвечай, как перед Христом Богом. Солжёшь — зубы в глотку вобью.
Человек с трудом кивнул, превозмогая боль.
— Зачем напали?
— Поживиться... хотели...
— Вас двое было?
Глаза мужика вильнули, и Юшка слегка стукнул его булавой по лбу.
— Смотри, паря, я тебя предупредил. Ещё раз попытаешься соврать, и всё, будешь зубами плеваться... Вас двое было?
— Нет.
— А сколько?
— Пятеро.
— Остальные где?
— В лесу...
— Что же, вы только вдвоём выскочили?
— Пленники там у нас...
— Сколько?
— Трое.
— Как же вы их взяли, вояки?
— Арканами.
— Вы, никак, рязанцы?
— Пронские.
— Один хрен. А пленные кто?
— Рязанцы.
— Ну, полежи отдохни... — Юшка стукнул булавой по голове мужика, тот закатил глаза.
Монашек всё так же молился, стоя в пыли.
Юшка прицепил булаву на седло, достал из налучья лук, натянул тетиву, расстегнул колчан, извлёк стрелу и, скрываясь за мощным крупом коня, двинулся к лесу.
На опушке, поросшей кустарником, появился человек.
— Ну, что там, чего возитесь? — крикнул он.