Олег Рязанский
Шрифт:
Говоря всё это, старуха ловко помогла одеться Степану и, взяв его за руку, заботливо и бережно, словно был он не только слеп, но и без ног, повела за собой.
— Пойдём, молодец, к столу, поснедаешь с касаткой нашей. Уж так ей, страдалице, хочется любезного друга угостить, накормить.
Огромный, на дюжину гостей стол был накрыт на двоих. Старуха усадила Степана и исчезла. Он сидел, боясь оглядываться, — а вдруг кто-то наблюдает за ним, — и думал, как же вырваться из этого сладкого плена, как найти Юшку, как осмотреть кремль. Вроде им повезло,
Скрипнула дверь, кто-то вошёл в палату. Спустя мгновение тёплые руки обвились вокруг шеи, боярыня ожгла его поцелуем в губы. Степан почувствовал, как его молодое естество начинает пробуждаться и требовать своё. Видимо, почувствовала это и боярыня, потому что шепнула:
— Желанный мой, я весь день буду тебя ласкать. Ишь, запунцовел, лада миленький. За все мои мучения счастье мне пришло!
...Степан проснулся, тихонько нащупал рядом с собой пустую половину ложа, понял, что один. Осторожно приоткрыл глаза — действительно, боярыни в светлице не было. Он пружинисто поднялся, стремительно оделся, не зажмуривая глаз, — боже, как легко и просто всё делать, если смотришь на мир открытыми глазами! — и выглянул в переход.
Там было достаточно светло — свет проникал сквозь узенькие окошки, затянутые бычьи пузырём. Степан сообразил: значит, стена дома выходит на задний двор, тут можно было не заботиться о красивых стекляшках в оконцах. Послышались шаги, кто-то поднимался по лесенке. Степан отпрянул в горницу, запомнив, где располагалась лесенка, ведущая вниз. Протопали тяжёлые мужские шаги и затихли. Он снова выглянул. Никого.
Степан уже поставил ногу на первую ступеньку лестницы, когда вдруг услышал певучий женский голос:
— Куда ты, касатик, там лестница, расшибёшься!
Он оглянулся. По переходу приближалась дородная, высокая женщина лет пятидесяти, ключница, судя по кольцу с дюжиной ключей на поясе поверх одежды. Она остановилась как раз рядом с дверью в горницу. Степан метнулся, впихнул её в дверь, бросил на ложе, — откуда только силы взялись? — заткнул рот углом подушки и, заломив руки, связал их у неё за спиной рушником.
Ключница следила за ним испуганно-изумлёнными глазами.
Степан скрутил жгутом второй рушник, накинул петлёй на толстую, в складках, шею ключницы, затянул. В глазах её отразился животный страх. Он вытащил кляп и тихо, но строго спросил:
— Как отсюда уйти? Отвечай шёпотом и не вздумай кричать!
— Ты не слепой?!
— Отвечай!
— По лестнице вниз, — начала дрожащим голосом женщина, — там по левую руку дверь на задний двор, оттуда до забора рукой подать.
Степан снова заткнул кляпом ключнице рот и выскользнул в переход.
Действительно, на заднем дворе, почти напротив двери, высился глухой забор. Не без труда беглец взобрался на него, сел верхом, бросил прощальный взгляд на терем, подумал, что так и не узнал имени ни боярыни, ни её мужа,
Оказалось, что Юшка, сбежав, с самого утра этого бесконечного дня кружил вокруг терема боярина дурного.
— Почему ты решил, что он дурной? — удивился Степан.
— Да он не дурной. Прозвище у него такое, имя дружинное: Дурной, — говоря всё это, Юшка торопливо вёл Степана по узкому проходу между двумя высокими заборами. — Мы сейчас на спуск к реке выйдем. Это единственное место, где домов нет, одни кусты растут непролазные да огороды. Там до темноты переждём, потом стройку осмотрим, до утра посидим в кустах, утром, при свете, до прихода мужиков опять осмотрим, и давай Бог ноги...
— Я гляжу, ты всё обдумал?
— А что мне ещё было делать, пока ты боярыню ублажал?
Степан почувствовал, что краснеет.
— Откуда знаешь?
— Оттуда. Я, когда ходил вокруг да около, с кем только словцом не перекинулся!
— И что?
— А ничего. Не ты первый, не ты последний. У неё черти на лице горох молотили, не знаю, заметил ты аль нет?
— Заметил, — буркнул Степан. Ему почему-то стало обидно: возможно, такие же ласковые, жаркие слова, как ему, говорила боярыня и другим. — Несчастная она баба.
— Пожалел?
— Да! Муж бросил, а в монастырь не отпускает.
— Почему?
— Потому что всё богатство у неё в руках. Её отец покойный умным был, знал, что к чему, и завещал все богатства в случае её ухода в монастырь внести туда как вклад. Вот уйдёт она в монастырь — и останется её муженёк гол как сокол. И получается, Дурной — дурной, а соображает, не отпускает жену в монастырь.
— Дай она, думаю, не больно рвётся туда. Пока такие, как ты, караси ей попадаются.
— Молчи! Ишь, волю взял! — рассердился Степан. Несмотря ни на что, к боярыне он испытывал нежность.
Кустарник, что приметил Юшка у огородов на склоне холма, сбегающего к Москве-реке, оказался малинником, судя по мелкой, осыпающейся, несобранной ягоде, диким или одичавшим, словом, ничейным. Юшка, вполголоса чертыхаясь, пробрался вглубь колючих кустов, покрутился там, устраиваясь поудобнее, и, заметив, что Степан сидит задумавшись, кликнул:
— Ты что, передумал? Лезь сюда.
— Гусли у боярыни оставил, — вздохнул Степан.
— Ну и бог с ними.
— А как на обратном пути кормиться будем?
— Вон ты о чём. А дудочка на что? Ты выберись отсюда сначала.
— Выберемся...
— Может, боярыню жаль стало?
— Ничего ты не понимаешь, Юшка.
— Всё я понимаю. Не знаю, как у вас, в княжеской дружине, а у нас, в Корнеевой, только о бабах и говорят. Давай, увечный, лезь ко мне, не торчи на виду.
Степан скользнул по промятой Юшкой тропке в гущу кустов, улёгся рядом с другом и потянулся.