Ома Дзидай
Шрифт:
Немного погодя глаза подстроились под освещение. Белый человек пробубнил что-то на родном языке.
Его речь казалась воркованием старой сороки. Когда чужеземец перешёл на мэйнанский, речь его обрела читаемый смысл.
– Опять ты. – Он показался на свет. – Вернулись, по всей видимости.
– Так и есть, – отозвался я, смотря на него через железные прутья. – Как ты? Не трогали тебя стражники?
– Спасибо, что спросил, – угрюмо буркнул белый человек. – Всё здорово. Все просто
За шесть дней в заключении его загар бесследно исчез. Теперь он был болезненно бледен. Передвигался слабо и выглядел измученно. Его кормили и поили, но без солнца он вял, как в темноте и холоде цветок. К тому же, душа его позабыла покой.
– Метку не сняли?
– Не знаю. Когда даймё покинул замок, проявляться она перестала.
Еще бы. Рю – не из тех, кто заботится об одноразовых помощниках.
– Как она работает?
– Загорается, когда я вот-вот скажу что-то запрещённое. Через неё он видит моими глазами и общается со мной.
– Тогда она тоже сияет?
– Угу…
– Ясно.
Итак, я попал в окно между посещениями. Уже хорошо.
Если бы Рю прознал о произволе, меня бы законно казнили через линчи[1]. Потому что намерения мои в каком-то смысле были вероломны.
– Так чего тебе, чонгынец? Пришел поизмываться надо мной или убить?
Белый человек не забыл, что я дважды пытался его умертвить. Не простил. Он имел право меня ненавидеть, но сейчас это значения не имело.
– Нет. Я здесь, чтобы объявить важную новость.
– Какую же? – язвительно полюбопытствовал он.
Опираясь на ворота клетки, липовый монах вытянул спину. До того узник наседал на них, будто намерен был протолкнуть вперёд.
– Тебя выпускают. Радуйся.
– В самом деле? И куда потом? В петлю? Или опять к они на рога?
– На свободу, разумеется, – раздражённо поправил я. – Поплывёшь домой – и всё.
– Ага, какой там…
Белый человек вернулся во мрак. Слышно было, как он прильнул к стенке и сполз по ней, рассаживаясь на холодном полу. Из темноты донеслось гневное сопение.
– Что такое? – Ответа не последовало. Я вышел из себя. – Эй! С кем разговариваю?
Я пнул ногой в решетку, высекая скрип. Она зашаталась.
Молчание продолжалось. Вдруг я услышал, как упала капля. Чуть погодя – вторая. И так далее. Сырость была не причём: в темноте разразился сдавленный плач.
– Ты чего хнычешь?
Не ответил.
– Что с тобой не так?
Рыдание прекратилось. Он перевёл дух и заговорил опять. Голос дрожал.
– Ответь, чонгынец… Через что ещё мне придётся пройти прежде, чем я уже сдохну в конце концов?..
– Не пори чушь, – посоветовал я, поняв ход его мыслей.
Последние семь
– Мне всё надоело. Слышишь меня? Надоело! – рявкала тьма.
– И что теперь? Будешь и дальше валяться тут? Сходить с ума в ожидании смерти? Так лучше, по-твоему?
Уж кому всё надоело, так это мне. Если бы я не нуждался в нём, не ходил бы вокруг да около. Белый человек вызывал отторжение и представлял опасность для даймё.
– Здесь я хотя бы в безопасности. Впервые с отплытия!..
– Ну и дурак. – Я заложил руки за поясницу и обхватил одной другую. Меня слезами было не пронять. – Что ж ты важничаешь? Только доставляешь ненужные хлопоты. И мне, и господину. Уходи, пока дают.
– Как ты себе это представляешь? Что я, вернусь на Ошиму? Они ж меня живьем сожрут! Все одно. Я никогда не вернусь к семье…
– Говоришь, семья есть?
– Тебе-то что?
– Рассказывай, – настаивал я.
– Ну… родители. Жена, сын, – проворчал он.
– Тогда тебе и подавно нечего здесь делать. Проваливай.
– Каким образом? На своих лодочках подбросите?
– Тебя заберут те иностранцы. Рю пообещал отцу.
На мой взгляд, такое разрешение вопроса было очередной его уловкой. Я не верил, что ошимец выживет. Но это только моё мнение. Высказывать его было необязательно.
– Шутишь, что ли? Да для них я грязь под ногтями, не более!
– Слушай… Ты хочешь снова увидеть своих родных или нет?
– Хочу, но…
– Тогда забудь и доверься. Хватит с тебя.
– На родине меня всё равно спросят о судне. И как им отвечать?
Стало ясно, почему он распустил нюни. Один на один с собой белый человек обдумал немало. Во вред себе же.
– Соврёшь – иначе нельзя. Поразмысли, чтоб вышло правдоподобно. У тебя полно времени до отплытия. Ты столько всего перенёс. Будет нелепо и обидно, если насмарку.
– И правда…
Иностранец зашелестел, копаясь в одежде. Искал ту бумажку, которая при нём имелась. Ценную, как пояснил самозванец при допросе. Хотя на письмо или деньги она не была похожа. Липовый монах пробормотал что-то – так чувственно, как если б обращался к кому-то очень близкому и дорогому.
– Ну так что, теперь тебя всё устраивает? – нетерпеливо спросил я.
Предполагалось, что белый человек, узнав об освобождении, станет сговорчивым и поможет мне. Немного прогадал.
– А как я проведу этот месяц? – Самозванец убрал назад бумажку.
– Господин распорядился, чтоб ты жил со мной, – сказал я с тяжёлым сердцем.
Не хотелось видеться с ним часто. Ещё меньше хотелось просыпаться под одной крышей. Но как там в народе говорят? Слюбится-стерпится?
– То есть?