Ома Дзидай

Коробов Андрей

Передо мной должен был лежать веер, которым бы я провёл по животу в знак чистоты помыслов перед людьми и богами. Затем кайсякунин[3] за спиной срубил бы голову мечом. Так моя честь восстановилась бы.

Но Дзунпей хотел, чтобы я помучился. Не для показа стойкости, но чтобы испытать самую жуткую среди телесных болей во всей красочности и полноте.

Взгляд охватил видимую часть Омы, построенной на шести холмах.

Со стороны моря к городу полз нежданный туман. Одинокая гора – Аояма[4] – вершиной разрезала днища туч.

Небо не сдерживало слёз. Его капли разбивались об крышу. Печальный день под стать событиям.

– Я готов умереть.

Тэнно с Дзунпеем тоже повели себя немногословно. Речи они припасли на потом.

– Тогда мы можем начинать, – заключил сёгун. – Но прежде всего… Горо, не мог бы ты послужить в качестве кайсякунина?

Услышанное неслабо встряхнуло меня. Ошеломлённый просьбой, Нагиса с опаской поглядел на Дзунпея, потом – на меня, умоляюще.

– Зачем? – спросил он озадаченно.

– Урагами Хидео – предатель. Он заслуживает страданий ради искупления. Но он не зашёл дальше помыслов. Надлежит проявить милость.

Я вздохнул, прочитав его окончательно. Сёгун хотел лишний раз напугать даймё. Напомнить, в чьих руках держится власть. Запятнать именно руки Коногава, негласно объявляя войну Урагами. С другой стороны, он создавал видимость справедливости – в жестокости строго ограниченной.

Мне было всё равно. Лишь бы Рю воздал ему по заслугам.

А тогда я беспокоился только из-за Нагисы. Сын должен был спасти отца от предсмертных судорог и сопутствующего безумия через убийство. Ради общего блага.

Жестокое стечение обстоятельств. И все мы жертвы таковых.

Я просил перед каждым Урагами прощения, что повёл себя неосторожно, так и не дождавшись прибытия Рю в столицу. Мне думалось, я подвёл их всех.

– Будет сделано, – спокойно пообещал мой сын, подавив ненависть в сердце.

Нагиса прошёл ко мне. Наши взгляды встретились. Я увидел в его глазах смятение вперемешку с сожалением.

Все смотрели на нас. И если он мог дать мне безмолвный знак, я – нет, поэтому встретил его сдержанно.

Коногава Горо остановился сзади и стал ждать.

Мои руки потянулись к кинжалу…

***

Дыхание участилось. Внутренний жар выдавливал пот при окружающей прохладе. Душа предчувствовала освобождение от плоти.

Из деревянных ножен показалось вычищенное до блеска лезвие. Я осторожно отложил их подальше. Обхватил кинжал обеими руками, занеся над грудью.

Уподобив свои лица камню, народ ждал. Шиноби подоставали сюрикэны[5], опасаясь, как бы я ни набросился на Горо с оружием в вероятном порыве безумия.

Глотка оставалась сухой. Я прошептал безмолвно:

– Пусть моя жертва не будет напрасна.

Жажда жизни сковывала руки, уберегая от роковой ошибки.

Я отключил голову и метнул руки на себя. Шелестя, клинок легко вошёл под грудную клетку.

На смену постоянной туповатой

боли пришла новая, всепожирающая. Через брешь сталь упёрлась в кишечник и плотно осела внутри. Из разрыва выступила новая кровь, марая рукоять и пальцы.

Меня покосило. Давление сжало виски. Веки поползли за глаза, а те бешено забегали вкруговую, полуслепые.

Я был готов закричать, но стиснул зубы, зашипел, захрипел, глухо зарычал, не показывая, насколько мучительно переживать всё это. Я сохранял облик даймё, как мог.

Последние силы покидали изувеченное тело, но я собрал их воедино, чтобы обхватить рукоять сверху одной ладонью, а второй – рывком надавить на первую.

«Ты уже мёртв», – сказал я про себя, повторил ещё несколько раз.

Сознание содрогалось от вопиющего хохота. Разум оставил меня.

Из продолговатой раны, проходившей через пуп, хлынул целый красный поток. Капли растекались кляксами, собирались в лужицы, которые стекали в стоки.

Кружащаяся в чреве боль расползлась до позвонков – и выше, к легким. Для души открылся путь к новой жизни. Тело гибло и клонилось вперёд.

Затаив дыхание, я закинул голову назад. Глаза упали к нижним векам. Взгляд упёрся вдаль поверх голов собравшихся.

Мне явилось послание от самой вселенной, принятый за прощальный добрый знак судьбы. Тучи над Аоямой выкрасило в грязно-жёлтый цвет. Они расступились, пуская на равнину необычайно золотистые лучи солнца.

Свет выстлал всю зелень вокруг Омы пылающим изумрудным полотном. Как бы ни лил дождь, не мог потушить это пламя. Город выглядел под стать счастливому дню рождения столицы, – таким же ярким и жизнерадостным.

Последние проблески рассудка преподнесли его как надежду Мэйнана на новое завтра. Над островами поднималось небывалое, переродившееся солнце.

Я улыбнулся, уверовав, что… умираю не зря.

Тело опять потянуло к холодному камню – держаться больше я не мог. И я лежал бы, скрючившись, судорожно дергался, частично осознавая предсмертное исступление. Но умер раньше, ведь рука Нагисы не дрогнула, оборвав мою боль.

Свист катаны в ушах. Лезвие опустилось на шею.

[1] Прообразами Мисаки, Ходэ и Кирои выступают Осака, Кобе, Нагоя соответственно.

[2] Под «минолийскими огнями» подразумеваются фейерверки.

[3] Кайсякунин – помощник при свершении обряда сэппуку.

[4] Прообраз Аоямы – гора Фудзи.

[5] Сюрикэн – японское метательное оружие скрытого ношения: звездочки, иглы, гвозди, монеты, ножи.

Часть восьмая. Конец Прекрасной Эпохи (8-2)

Глава тридцатая. Сёстры

Я, Мидори

Из Горо вышёл отличный кайсяку. Со знанием дела. Сыну сёгуна не за что было уважать Урагами Хидео. Но к нему он отнёсся с неожиданным почтением.